Юрий Дьяков - У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы

Пробежав шагов 7, я снова залег, обернулся к своему взводу, и, почему-то улыбаясь, под бешеным огнем неприятеля, стал переговариваться с ребятами. Я обратился к командиру соседнего отделения сержанту Маркелову и стал звать его к себе, убеждая его, что здесь хорошо, что нам быть вдвоем будет удобно. Два бойца (из них один пулеметчик), преодолев свою робость, также перебежали гребень и залегли в нескольких шагах от меня. Один из них, которых я помню в лицо, но фамилия, которого мною забыта, вдруг застонал и, извиваясь на траве, стал звать о помощи… Я решил ему помочь. Поднявшись, я сделал два шага в его сторону, и тут вдруг почувствовал, как мне с незнакомой, жгучей силой ударило горячим кнутом по бедру. Я упал неизвестно от чего. Сейчас это установить невозможно: может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что моя нога стала немой.

Упав, я почувствовал, как мою ногу заливает горячей кровью. Я обратился к товарищу, который звал на помощь и закричал ему, что я не могу помочь, так как я сам ранен. Санитара сзади нас не было. Перед боем он ушел обедать, и не вернулся. Я стал звать санитара не для себя, а для тяжело раненного товарища, но никто не откликался. Наша цепь пошла вперед, оставив на поле боя двух убитых и пять раненых. Я слышал стоны, но не мог разобрать, кто из наших пострадал. Наша цепь подходила к деревне, за которой были уже наши танки. В деревне происходили непонятные мне взрывы, от которых шли черные столбы дыма. Может быть, это кто-то подорвал танки – свои или чужие, я этого не знаю до сих пор. Я лежал без движения, переговариваясь с раненым товарищем, но вынужден был снова спрятать лицо в траву, так как засевший где-то справа за деревьями автоматчик, продолжал осыпать нас целыми снарядами пуль. Когда я поднимался на локоть для того, чтобы сказать что-нибудь соседу, огонь усиливался, и пули снова осыпали землю и траву вокруг меня. Я понял, что нас добивают, и сделал опять-таки то, что сделал бы каждый на моем месте: притворился мертвым. Вскоре автоматчик исчез.

Не знаю, сколько времени прошло, когда появился около меня возвращающийся из деревни легкораненый незнакомый мне боец. Я попросил его перевязать меня. Он вынул у меня из кармана индивидуальный пакет; освободил мою ногу от одежды, залитой кровью, и перевязал мне бедро. Вначале он делал это не очень охотно но потом, разобравшись сказал: «Давай, я тебя дотащу немного». Я снял шинель, вещевой мешок, полевую сумку и, оставшись без пилотки, с винтовкой в правой руке, уцепился за шею бойца. В таком положении он подтащил меня к дороге. Когда уже мы были у дороги, послышался знакомый гул немецких самолетов. Боец сказал мне: «Вот что, браток, я должен идти», – и оставил меня на траве.

Налетели фашистские самолеты. Они сделали несколько заходов и в шахматном порядке стали методически долбить все поле, на котором лежали мы, раненые. Казалось, что пришел конец. «Не удалось убить нас в первый раз, не удалось добить во второй раз, так удастся, очевидно, сейчас рассчитаться с нами», – подумал я. Но мои предположения оказались напрасными. Немецкие самолеты, сделав несколько заходов, и улетели к деревне, занятой нашим батальоном.

На этом этот эпизод моей жизни закончился. Ехали люди из Донского гвардейского, подобрали меня и увезли в свой санбат.

Оттуда по многочисленным этапам я попал в Серпуховской госпиталь. У меня была сквозная пулевая рана в левом бедре.

В этом бою я понял разницу между пассивным переживанием опасности (с которой я познакомился в ужасающей обстановке Сталинграда) и между активным участием в борьбе, которую я познал здесь. Больше того, меня удивляло, что многие из моих товарищей, которые держали себя перед боем уверенно, в бою робели, и как мне казалось слишком. Это, очевидно, объяснялось тем, что попав впервые в бой, они еще не прошли всех этапов пассивного осваивания опасности, которые я прошел раньше, но которых я недооценивал. А мне не хватало новой стадии – активной. Теперь, пройдя эту стадию, я могу сказать (не опасаясь быть неточным), что движение вперед в бою и проявление уверенности в действиях, утверждение себя как хозяина своей судьбы, доставляет такое внутреннее удовлетворение, с которым едва ли может сравниться что-нибудь в ощущениях человека. Ужас, овладевающий человеком при столкновении лицом к лицу со смертью, есть ужас беспомощности. И только в действии, активном и уверенном, причем в действии, связанном с коллективом людей, человек обретает свободу от ужаса и радость победы над «неизбежностью».

Теперь о первых днях Орловской операции в целом. Сравнивая состояние умов теперь и год тому назад, я вижу разницу, которую принимаю, как факт, еще не найдя ей точного объяснения. В прошлом году за Доном у Калача очень многие, может быть даже большинство, чувствовали желание бежать без оглядки при первом возгласе: «Немецкие танки!» или «Мы окружены!». Здесь под Орлом трудно было даже себе представить, что мог кто-нибудь повернуть обратно. Невозможно даже возникновение самой мысли об этом. Многие из необстрелянных, разумеется, робели, но их робость ни при каких обстоятельствах здесь не могла превратиться в панику и в бегство. Робость только связывала им руки и мешала правильно действовать. Стремление каждого вперед было до такой степени стихийным, что едва ли могли быть какие-нибудь препятствия, которые в состоянии были бы остановить это стремление.

1920 года рождения. Родилась в Днепропетровской области, г. Кривой Рог, украинка. Окончила в Кривом Роге медтехникум, пошла добровольно на финский фронт. Я по специальности операционная сестра. Там работала старшей операционной сестрой. За финскую кампанию получила медаль «За боевые заслуги», орден «Красной звезды» за Киев. Второй орден «Красной звезды» получила в этой дивизии, вручал полковник Вавилов. Была награждена указом Донского фронта за бои под Тимом.

Под Киевом было тяжело, но не настолько как под Сталинградом. Мы работали, когда вокруг нас рвались мины, снаряды, сыпалось все, а мы делали сложные операции. Я работаю в медсанбате. Под Киевом не было таких трудных условий работы. Мы стояли там в большой больнице, снаряды, может быть, и долетали, но они нам не мешали как здесь. Здесь у нас 600–700 раненых в сутки протекало. Приходилось работать круглые сутки. Помещение все время обрушивалось. Медсанбат помещался на хуторе Буркова по ту сторону Волги во втором эшелоне, а здесь был только передовой пункт. Я была там, а сейчас прибыла на смену сюда, когда там работы стало меньше.