Юрий Дьяков - У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы

Часов в 11 загорелся пожар, такая страсть была, ужас. Мы сидели ужинали в домике. Начали выходить и брать, кто вещи, кто детей. Немцы закрывают двери и кричат: «Спать, спать, рус!» Нам пришлось в окна вылезать и детей выкидывать в окна. Пришлось все бросить. От дома остались одни стены. В этих стенах мы и ночевали. Утром пришли немцы и сказали, что освободить нужно и тут. Мы обратно в свой окоп пошли. Мы очистили его немножко, забрались и сидим. Там сидели до 26‑го сентября.

27 была такая сильная канонада. У меня убило мужа и девочку, а нас засыпало. Этот мальчик /показывает/ был ранен. Нас отрыли и мы выбрались. Пошли в подвал к родителям этой девочки, которая сегодня ко мне приходила сюда…

В этом подвале мы жили до 12‑го октября, а 12 октября немцы нас выгнали с этой территории совсем, вообще из центра города на окраину. Некоторые с сумочками за плечами уходили, а у меня этот мальчик был раненый, дети маленькие, у самой ноги были тоже контужены. Мы перебрались на окраину города за Советской больницей в Дзержинский район. Там и до сих пор живем. Приходили немцы и выгоняли нас и из этого помещения. Ходили в комендатуру, просили. Сама больная, дети. Придут, посмотрят, плечами пожмут, некуда девать, все равно погибнут.

Громили нас очень сильно, били, стреляли в нас.

В элеваторе еще было много хлеба. Немцы вывозили хлеб из элеватора. Шли прямо страшными обозами. Обозники были русские пленники. Попросишь обозника какого-нибудь, он привезет мешок или полмешка муки. За 200, за 300 рублей покупали. При каждом русском пленном – немец. У одного купим, а другой немец через час, через полтора идет отбить, потому что он знает, что мы купили. Ну и что же, разорили нас. У нас ни денег, ни хлеба не стало. Пока наши были до сентября, мы получали хлеб, муку, немного белого хлеба для ребят. В это время мы кое-как перебивались. Потом перешли на одну конину. У них нечем было кормить лошадей, лошади стали падать. Выйдешь на дорогу, где Советская больница, там бараки страшные были.

Выйдешь к баракам русских пленных попросишь… видно, что лошадь все равно падает. Он ее пристрелит. Мы забирали это лошадиное мясо и питались им. Потом, когда немцев окружили, они сами стали есть конину. Нам оставляли ноги, головы и кишки. Когда к концу подошло, так и этого ничего не стало. Они сами все себе тащили, нам оставляли только одни копыта и кишки. Если увидят конину, сейчас отберут.

Особенно, когда пригнали румын из Калача, когда Калач наши заняли, мы думали, что они нас всех поедят живыми. Голодные были. Мороз такой, он они почти раздетые, жутко смотреть было. День и ночь шли эти чучела. А грабить – все тащили, что им только попадется.

Когда только забрали Сталинград, они сыты были. Им нужна была одежда, обувь, хорошая, золото, часы, а потом добрались до всего. В немецкой комендатуре, например, за машину брали мужские костюмы, мужское пальто, ковры хорошие. У нас, конечно, этого не было. Так что мы могли только пешком идти. Он еще проделывал такие вещи. Возьмет эти вещи, вывезет за город, бросит их там, как хотят, так и добираются…

В Сталинграде много жителей оставалось. Девушек молодых женщин, ребят 14 лет, мужчин 55–60 лет и женщин до 50 лет угоняли в Германию. Многие молодые женщины и девушки работали и жили даже у них. Патриотки очень хорошие. Здесь в центре кто работал, первое время их отпускали домой, но с провожатым немцем. В последнее время запретили и не стали пускать домой. Нашивки делались, документы, чтобы не ломали помещение, где они живут. Кто белье на них стирал, кто убирал.

Когда уже наши входили, 28 января опять попало 2 снаряда в наш домик. Стучат в дверь, просят пустить погреться. Пустишь, начинают рыться в вещах, тащат с собою. В последнее время, если испечешь из горелой пшеницы лепешки и те отбирали. Сваришь что-нибудь ребятам – суп из конины или конины кусок оставишь, вместо хлеба порежешь кусочками, даже и это тащили. Больше мы не стали пускать. А то как: подойдут двое трое. Один становился возле двери с наганом. Остальные начинают: давай и все. Мужа нет, говоришь: «Ищите». Ищут, ищут – ничего не находят, а если что-нибудь находят, то забирают. Каждый вечер такая история. Одно время не пускали, тогда стрелять начинали.

Потом было объявление, чтобы хлеб несли в комендатуру, сдавали по два килограмма. Если хлеба нет, мясо, мяса нет – конину или соль, или мыло, или табак. Такого у меня ничего не было. Я пошла в комендатуру и говорю, что у меня ничего нет. Нам какое дело, давай и все. Если не принесешь, отберем паспорт. Я говорю, что у меня и паспорта нет. Берите меня со всеми детьми, куда хотите, туда и давайте.

У мамы этой девочки горелая рожь была, ее мыши поточили. Я ее перебрала, просеяла, насыпала в сумочку и говорю: «Вот все, что у меня есть». «Ну, давай и это пойдет».

Когда мы жили на площади Девятого января этот мальчик Гера ходил в школу. Ему два красноармейца сдали пшенички.

Нам ее некуда было девать, мы ее зарыли в ямочку. Когда нас выгнали с той квартиры, нам ее не пришлось взять. Потом они объявление повесили, что за линию железной дороги нельзя ходить. Кто пойдет, тот наказывается смертной казнью.

Пришли к нам четверо немцев, вроде как на квартиру. Жили они у нас целых две недели. Потом сестра Таички работала на Комммунистической. Она там у немцев работала. Пришла она со своим патрулем. Мы договорились с ним, чтобы они меня провели туда, где у меня пшеничка зарыта. Дошла до того, что дети умирают от голода. Он согласился, пожалуйста. Он по-русски хорошо говорит. У них в это время стало трудно из-за хлеба. Он говорит: «Пополам, матка, разделим» Я говорю: «Хорошо». Приходит за мной на другой день. Пошли с ним. Дошли до мостика, где пожарная каланча. Тут стоит полиция, его пропускают, а меня нет. Ему объясняют, что или возьми на нее пропуск. В этом районе стрельба была все время. Он говорит: «Пойдем матка с тобою, возьмем пропуск!». Пошли мы с ним.

Они меня вызывают: «У тебя там хлеб?» Я говорю, что хлеба никакого не было, а может быть его теперь уже и нет. Дает нам еще одного немца, жандарма по ихнему. С этим жандармом нас пропустили. Этого патруля отослали домой, со мной пошел жандарм в тюрьму. У них там был какой-то штаб военный. Его туда не пропускают. Он говорит: «Пойдем в комендатуру». Пошли, и я с ним. Приходим в комендатуру, он объясняет. Там сидят их генералы, офицеры.

По мосту прошли, идем по Коммунистической улице и дальше идем. Там все больше стреляют. Он говорит мне: «Матка, там фронт!». Я говорю: «Давай вернемся». Он идет по стеночкам, а я с салазками иду по середине дороги. Он опять говорит: дорогой идти нельзя, там фронт. Я говорю: «Ты возвращайся, я не боюсь. Я иду, не обращая внимания».

Оглянусь назад, он идет потихонечку. Доходим до Шиловской улицы. Там был раньше военкомат. Там веревка поперек дороги протянута и стоит патруль их. Значит, через эту дорогу проходить нельзя. Он ему что-то объясняет по-немецки. «Матка, там нельзя, там фронт».