Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

Это решение означало, что Скотт по сути дела отказался от мысли поднять лошадей на ледник. Мы восприняли такой поворот с чувством облегчения, так как из описаний Шеклтона знали, что нижние подходы к леднику сильно изрезаны трещинами, и попытка преодолеть их с лошадьми казалась нам самоубийственной. Всю зиму напролёт мы ломали себе головы, стараясь придумать, как бы управлять лошадью сзади, так, чтобы, если она упадёт в трещину, мгновенно перерезать постромки, связывающие её с санями. Я, признаюсь, не верил в такую возможность. Всё, что я знал о леднике, убеждало меня в том, что вряд ли нам удастся заставить лошадей подняться на него, собаки же взойти взойдут, но спуститься смогут лишь в том случае, если дорога наверх будет тщательнейшим образом изучена и маркирована в предвидении обратного пути. Мне представляется, что при таких неопределённых ситуациях руководитель партии нервничает меньше рядовых участников. Он прекрасно знает, чем, по его мнению, стоит рисковать, а чем — нет. В данном случае Скотт, скорее всего, с самого начала полагал, что брать лошадей на ледник нецелесообразно. Но погонщики знали только, что впереди их ожидает такая возможность. Теперь понимаете, с каким облегчением мы вздохнули, услышав, что Уилсону не придётся гнать на ледник Нобби, самого крупного из наших пони.

До сих пор Кристофер вполне оправдывал свою репутацию, как показывают следующие выдержки из дневника Боуэрса:

«Трижды мы валили его наземь и трижды он вскакивал и опрокидывал нашу четвёрку, намертво вцепившуюся в него; один раз он чуть было не подмял меня под себя; он, похоже, страшно силён, жаль только, что столько энергии расходуется без толку… Как всегда, Кристофера стреножили и лишь после этого его удалось поставить на колени.

Он с каждым днём становится всё хитрее, и если ему всё-таки не удаётся укусить или лягнуть кого-нибудь, то вовсе не по его вине. Он быстро понял, что падать на мягкий снег не так больно, как на морской лёд, и почти добровольно опускается на колени. В финнеско нам так скользко, что очень трудно бороться с ним в полную силу, и сегодня он сбил Отса и вырвался из наших рук. К счастью, ему не удалось совсем освободить переднюю ногу, так что он успел добежать лишь до лошадей, и тут мы его поймали. Наконец он улёгся с видом победителя, но мы поспешно запрягли его в сани и, когда он вскочил на ноги, погнали его вперёд, не давая времени опомниться и оборвать постромки…

Пришёл Дмитрий и помог нам справиться с Крисом. Трое повисли на нём, двое запрягали в сани. Борьба длилась больше двадцати минут, он даже, изловчившись, навалился на меня, но я не пострадал…

Сегодня обвели Криса вокруг пальца: Титус с постромками приблизился сзади, и Крис изготовился было удрать, но обнаружил, что уже впряжён в проклятые сани. К сожалению, он тут же бросился вскачь с одним лишь гужем. Его повело вправо, верёвка натянулась. Я боялся, что упряжь безнадёжно запутается, но он остановился у ветрозащитной стенки между Боунзом и Снэтчером, и, прежде чем снова пытаться запрячь его, мы отцепили и разгрузили сани. На этот раз сбрую положили не перед санями, а сбоку, и таким образом обманули его бдительность; пока он сообразил, что произошло, он уже шёл по маршруту…

Снова намучились с Крисом. Он запомнил нашу хитрость, и никакими силами нельзя было заставить его приблизиться к саням. Трижды он вырывался и убегал, хорошо ещё, что к другим лошадям, а не в направлении Барьера. Наконец нам удалось его повалить, и он так устал от этой борьбы, что со второй попытки мы его взнуздали и погнали вперёд».

И всё же нас угнетали не столько трудности, связанные с самими санными переходами, сколько часто сопутствовавшая нам безысходно мрачная погода. Наладить быт в палатке можно по-разному. Жить под одной крышей со Скоттом было приятно, я всегда радовался, попадая к нему, и с неохотой от него уходил. Скотт делал всё необычайно быстро, его партия ставила и снимала лагерь в мгновение ока. Он добивался — по мнению некоторых, слишком настойчиво, но я так не считаю, — чтобы вокруг соблюдались чистота и порядок и всё лежало на своих местах. Во время похода по устройству складов Скотт заставлял нас тщательно счищать снег с одежды и обуви перед входом в палатку; при снегопадах отряхивались уже внутри палатки, а затем подметали пол. Впоследствии для этого каждой палатке была выдана специальная метёлочка. Помимо других явных преимуществ, это помогало сохранять сухими одежду, финнеско и спальные мешки, а значит, оберегало мех от порчи. « В конечном счёте, — заявил однажды Уилсон после ужина, — лучшим участником санного похода следует считать того, кто видит, что надо сделать, и делает это без лишних слов ». Скотт с ним согласился. И если ты «шёл в упряжке вместе с Хозяином», то должен был держать ухо востро, замечать возникавшие попутно мелочи и молча ими заниматься. И в самом деле, трудно себе представить большего зануду, чем человек, который является и во всеуслышание объявляет, что, вот мол, он починил сани, сложил ветрозащитную стенку для лошадей, набрал снега в котёл или заштопал свои носки.

Впервые я попал в палатку Скотта в середине похода для устройства складов и был поражён тем, какой уют создаётся в ней при тщательном соблюдении порядка. Ужин проходил прямо-таки в домашней обстановке, но и в безрадостную ночную пору во время короткой остановки для еды небрежность не допускалась ни в чём. Ещё большее впечатление на меня произвела сама еда. Палатка Скотта получала, конечно, такой же рацион провианта, как та, откуда я явился.

Но там я всё время испытывал голод и теперь признался в этом. « Плохо готовят », — отрезал Уилсон, и я вскоре убедился, что он прав, ибо за два-три дня ощущение голода притупилось. Уилсон и Скотт знали множество кулинарных рецептов походной кухни, и тот, кто кашеварил, вместо того чтобы изо дня в день варить дежурное блюдо, разнообразил стол, пораскинув мозгами, и очень редко повторял меню. Мы получали то пеммикан в чистом виде, то с примесью аррорута {116} , то жертвовали каждый по полторы галеты и готовили «сухой суп», — галеты, поджаренные в пеммикане с добавлением небольшого количества воды, и запивали его большой кружкой какао. «Сухие супы» имели ещё то преимущество, что экономили нам керосин. Чтобы избежать однообразия, пили иногда какао, иногда чай, а чаще всего напиток собственного изобретения под названием какао-чай, сочетавший в себе бодрящие качества чая и калорийность какао.

Широкое поле для импровизации открывала выдававшаяся ежедневно на десерт столовая ложка изюм?. Он был очень вкусен в чае, но ещё лучше в сухом супе, с галетами и пеммиканом. « Век буду вас вспоминать с благодарностью », с удовлетворением заметил как-то вечером Скотт, когда я, сэкономив из общей дневной порции немного какао, аррорута, сахара и изюма, сотворил «шоколадную похлёбку». Правда, на следующий день у Скотта, по-моему, болел живот. Иногда за едой завязывалась интересная беседа, в моём дневнике, например, я нахожу такие записи: