Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Он провожает нас до гостиницы. Здоровается с каждым третьим встречным. Да, треть города у него знакомые. С одним он выпьет пива, с другим сыграет в шахматы, третьему выпишет необходимое лекарство из Лондона, четвертому принесет домой книжку о шумном деле Кристины Килер, пятому расскажет смешной свеженький анекдотец… Все его знают, со всеми он хорош, все так или иначе, вольно или невольно, помогают ему в его хлопотливой работе.

— А когда же вы вернетесь домой, в Уэльс, мистер Ллуэллин?

— Об этом я пока по думал. Мне здесь неплохо.

Кто бы и зачем бы ни приехал в Канди, непременно отправится в его знаменитый ботанический сад. На громадной площади еще в прошлом веке заложено это богатейшее собрание тропических деревьев, трав, кустарников, цветов. Как в Батумском ботаническом саду, тут можно зайти в одну из аллей и только к вечеру выбраться за ворота через другую. Густые заросли бамбуков, длинные и прямые аллеи пальм пальмир, пальм капустных, каких-то еще, толстенных и высоченных; их обкиданные лишайниками седые стволы образуют нечто подобное римским колоннадам. Большой орхидейник, в котором тысячи сортов этих впитывающихся в гнилушки растений и цветущих так, будто они не цветы, а немыслимые выдумки сумасшедшего художника. На одной из полян стоит раскидистое дерево. Читаем: «Железное дерево». Посажено оно, оказывается, «последним русским царем» в 1891 году, когда Николай Второй (в ту пору он еще не имел порядкового номера, а был просто наследником русского престола) совершал путешествие по странам Южной и Юго-Восточной Азии и когда в Японии ему крепко стукнули самурайской саблей по незадачливой обывательской головенке.

Шутка истории: неподалеку от железного дерева, посаженного последним русским царем, растет деревце, которое посадил первый космонавт Земли Юрий Гагарин. Возле него, снимая друг друга на кинопленку, кривляются туристы из Западной Германии. Мясистыми оголенными руками они делают как крылышками, будто тоже летают. Малые в зрелом возрасте. Может быть, и в самом деле летали. На Ленинград, например, в зиму с 1941-го на 1942-й. Или на Лондон, Манчестер. Или на Варшаву.

То там, то здесь в зарослях деревьев, в густых обширных кронах идут птичьи собрания. Сколько пернатых участвуют в каждом таком сборище — не подсчитаешь. И какие это птицы — не поймешь. Верный Брем, первый мой учитель природы, — даже и он, описавший сотни птичьих пород, здесь наверняка спасует. Птицы на своих собраниях так орут, будто враз работают сотни сверлильных станков, собранных в одно место. Или скорее не станков, а тысячи ручных дрелей по металлу.

Среди этой расщедрившейся природы понимаешь вдруг, откуда взялись те, скажем, «бабьи сплетни», которые произрастают на окнах наших любительниц комнатных цветов, или безымянные веселые лопухи в горшках и десятки иных комнатных растений. «Лопухи» густо лезут из каждого болотца. «Бабьи сплетни» обвивают стволы деревьев, и все остальные «паши цветочки» на каждом шагу прут наружу из здешней плодородной земли.

В обеденный час, то есть к вечеру, к нам пришли Гунадаса Амарасекара с женой. Молодой человек, которому едва за тридцать, уже хорошо известен цейлонским читателям. Он написал роман «Падшая», вокруг которого поднялся сильный шум. Одни утверждают, что книга эта безнравственна, другие, наоборот, что она направлена против безнравственности. Судить самому трудно. Написан роман на сингальском языке и на русский не переводился. Но трезвые люди, которым верить можно и даже нужно, говорят, что прежде всего это произведение талантливо и что такие, как Гунадаса Амарасекара, — будущее цейлонской литературы.

Жизнь этого человека нелегка. Он пишет, а писание требует уйму времени. Труд же литератора на Цейлоне оплачивается скудно, так скудно, что, дабы не умереть с голоду, молодой писатель вынужден не оставлять и свою первозданную профессию — зубного протезиста, которая тоже требует времени. Но писать он уже все равно никогда не бросит: литература для него все, и он готов говорить о ней бесконечно. Он любит Канди, его окрестности, он рассказывает о городе и готов показать нам каждую его достопримечательность.

Вместе с Амарасекарой, с его женой подымаемся на нашем «Москвиче» в окрестные горы.

Черная тропическая ночь, по-горному прохладная и и самом деле располагающая к тому, чтобы посидеть у камина; всюду мелькающие светлячки, подобная светлячкам звездная россыпь в зените, и всюду веселые городские огни. Так выглядят приморские города на Кавказе и в Крыму, если смотреть на них с гор ночью. И удивительно, что Амарасекара так и говорит:

— Мне кажется, что это похоже на Ялту.

— Вы разве бывали в Советском Союзе?

— Нет, не бывал. Только хотел бы побывать. Но я читал рассказ вашего Чехова «Дама с собачкой».

Вот, оказывается, как можно живописать словом — с такой точностью и выразительностью, что люди, видя только буквы и слова, сложенные из этих букв, зримо ощущают неведомые нм, бесконечно далекие города.

Мы говорим, естественно, о реализме, о бесплодности и бесперспективности формалистических ухищрений в литературе и в искусстве, и постепенно выясняется, что хотя и живем мы друг от друга на расстоянии восьми тысяч километров, разделенные величайшими в мире горами — Гималаями, бескрайними просторами Средней Азии, Индии, пучинами многих морей и океанов, а во взглядах наших очень и очень много общего.

Затем Амарасекара рассказывает о тех сказочных праздниках, которые устраиваются в Канди, — о перахерах — ночных шествиях слонов с факелами, огнями, громом барабанов. Праздничные слоны — их бывает несколько десятков — ярко и богато разукрашены. На спинах пестрые ковры, на головах расшитые накидки с прорезями для глаз, на бивнях наконечники из чеканного серебра; над всем этим торчат стержни с султанами из конского волоса.

Поводыри и те, кто едет на слонах, тоже, конечно, в необычных, экзотических одеждах. Пылают факелы, трещат хлопушки, сыплются бенгальские огни. Слоны шествуют но улицам не спеша, величественно, торжественно.

— Три года назад, — сказал Амарасекара, — произошла большая неприятность. Один из слонов наступил на уроненный поводырем факел. Взревев, слон кинулся бежать. А толпа была густая. Представьте себе, что такое полсотни слонов и тысяч до ста народу на улицах. Все пришло в смятение: и эти тысячи и остальные слоны. Более девятисот человек было ранено, были и задавленные насмерть. Но этот случай, конечно, редкий. А вообще-то перахера — красочный, впечатляющий праздник. На него даже наше правительство приезжает полюбоваться из Коломбо.

На грохот культовых барабанов мы спустились с гор, мимо рва с водой, которая кишела черепахами, и вошли в буддийский храм. Там только что началась очередная религиозная церемония. Служители били в эти рокочущие барабаны, густо и пряно пахло чем-то очень похожим на жасмин, приносимым в дар храму, люди стояли на коленях, упершись лбами в пол. Они молились, они поклонялись. Кому? Будде? Но Будда, как утверждают сами буддисты, не был богом. Он был человеком. И учение его выросло, они же сами говорят, в немалой мере из чувства протеста против культовых крайностей брахманистской религии. Будда, по словам его последователей, не признавал так называемого «высшего существа», творца всего живого, вседержителя. Почему же из него, из противника царей небесных, из самого сделали бога?