Валерий Чумаков - Вернер фон Сименс. Личные воспоминания. Как изобретения создают бизнес

Ямщик, которого он нам дал, был молодым парнем. Частые остановки, которые он делал в пути, были нам вполне понятны: не имея ни шубы, ни теплой обуви, парень был вынужден время от времени пользоваться согревающими напитками, дабы не замерзнуть. В последнем селе он так и не вернулся, сколько мы его ни ждали. Мне пришлось выбраться из кибитки, что было не так легко, так как даже под двумя шубами тело окоченело от холода, и приняться за поиски. Как и следовало ожидать, наш «Izwoshtchik» сидел в соседней избе со стаканом дешевого бренди [98]в руках, а подозрительный еврей, хозяин заведения, постоянно подливал ему все новые порции. Когда я, стыдя ямщика и призывая вернуться на рабочее место, погнал его к двери, он довольно явно обменялся с провожавшим нас до самой кибитки кабатчиком знаками, свидетельствовавшими, что их взаимопонимание, достигнутое в процессе распития, уже перешло критический уровень и надо ждать происшествий. Поэтому я не удивился, услышав крик попутчицы, увидевшей, что с саней упал «случайно» отвязавшийся от кучерского сиденья ее чемодан. Заметить это удалось лишь потому, что до падения он прикрывал собой переднее окошко. В наших стесненных обстоятельствах было очень сложно заставить ямщика остановиться. Мне пришлось для этого вырвать окошко, схватить парня за пояс и скинуть с козел. Чемодан удалось скоро отыскать и вернуть на место, при этом веревка, которая его до того держала, явно была перерезана.

Очень скоро выяснилось, что кучер наш мертвецки пьян. Оставшаяся почти без управления кибитка то и дело съезжала с дороги в канаву. Мне не оставалось ничего другого, как самому взобраться на козлы и взять бразды правления нашим маленьким транспортом на себя. Заметив, что его освободили от управления, ямщик моментально уснул, и разбудить его уже не могли ни толчки, ни самые отборные ругательства. Вскоре у меня совершенно замерзли ноги, а когда я попытался перехватить вожжи, обнаружилось, что и руки мои окоченели и потеряли способность двигаться и ощущать. Я быстро, пока еще мог хоть что-то сделать, съехал в канаву и зубами стянул с рук перчатки. От резкой остановки кучер упал с саней и теперь неподвижно, словно мертвец, лежал прямо у моих ног. Мне тогда удалось совместить два полезных дела: я начал интенсивно растирать его голову снегом, разгоняя при этом кровь в своих обмороженных руках. Спустя продолжительное время после начала процедуры я почувствовал, что руки стали оживать. Через несколько минут жизнь начала возвращаться и к парню. Сначала у него появилась реакция на прикосновения к лицу снега, он стал кукситься и морщиться, а потом окончательно пришел в себя и излил на меня целый поток жалоб и вопросов. Только после этого, когда уже совсем стемнело, мы смогли продолжить путь. Из осторожности мы с попутчицей до самого Красного Села шли за повозкой пешком. Переночевав на станции, мы пожаловались станционному начальнику на нарвского почтаря и на данного им кучера, коего постигла быстрая и справедливая расправа. Начальник взял с нас плату, предусмотренную тарифом, вызвал ямщика, долго, пока хватало сил, уговаривал его кулаками, заменив ими в числе прочего и обещанное нами вознаграждение, после чего отослал обратно к хозяину, а нас на своих лошадях доставил в Санкт-Петербург.

В Санкт-Петербурге я был весьма любезно принят купцом Хейзе, дядей поэта Пауля Хейзе [99]. Я знавал семейство Хейзе еще по Магдебургу, где во время кадетства иногда посещал дом вдовы исследователя немецкого языка и директора местной гимназии Хейзе, и она неизменно встречала меня с настоящим материнским теплом и лаской. Ее сын уехал в Санкт-Петербург, будучи еще совсем молодым человеком, теперь же он был уже состоявшимся господином, совладельцем одной из крупнейших в северной столице России торговых компаний. Еще большему сближению с этой милой семьей способствовало то, что господин Хейзе сразу помог мне поселиться в гостинице на Кадетской линии Васильевского острова, совсем рядом с его квартирой.

Петербург поразил меня огромностью планов, широтой проспектов, гигантскими размерами площадей, на многих из которых мог поместиться небольшой европейский городок, и особенно величавой рекой Невой, растекавшейся своими рукавами по всей столице. Впечатление усиливалось странностями образа жизни местных горожан и удивительным сочетанием роскошных дворцов и совершенно убогих, почти сплошь деревянных домишек, понастроенных там и сям вдоль широких и бесконечно прямых улиц. Даже оживленное санное движение по городу, заменяющее обычную езду в экипажах, неизменно производит сильное впечатление на иностранца, попадающего в Санкт-Петербург впервые. Можно прибавить ко всему этому, что незнание языка мешает ориентироваться в городе, так как ты не можешь прочитать ни названия улиц, ни вывески, и это вселяет в душу печальное чувство совершенной покинутости, глубокой потерянности и абсолютной незащищенности, от которого потом весьма сложно избавиться. Тем отраднее там кажется связь с соотечественниками, которой так мало дорожишь на родине, и тем милее кажется жизнь в гостеприимной, высококультурной семье в крупной иностранной колонии Петербурга, тем более в колонии немецкой. Развитию таких колоний сильно способствовало то, что многие жители прибалтийской России, в особенности высокообразованная их часть, сохранили свое немецкое гражданство в полном объеме. В высших административных органах также присутствовало множество прибалтийских немцев. Это не только облегчало приезжим немцам жизнь в городе, но и способствовало нормальному началу ведения дел. Для меня это было особенно полезно, так как рекомендации лучших берлинских ученых позволили мне легко войти в круг представителей здешней науки. Я нашел самый радушный прием у самых известных немецко-русских ученых, среди которых с особенным чувством хотел бы отметить академиков Купфера [100], Ленца [101], Якоби и фон Бэра [102].

К сожалению, эти приятные встречи, как и деловое общение, ради которого я и приехал в российскую столицу, были внезапно прерваны. Однажды я почувствовал себя очень плохо. Восстановиться не помогла ни русская баня, ни другие верные средства, вплоть до купленных мной в значительном количестве рвотных препаратов. После мучительной ночи, которую я уж и не думал пережить, мне нанес дружеский визит Хейзе. Увидев всю серьезность положения, он тут же прислал ко мне врача. Оказалось, что я заразился корью, которая тогда свирепствовала в городе. Болезнь переросла в воспаление почек, на несколько месяцев приковавшее меня к постели. Даже сейчас я страдаю от ее последствий.

Если не считать этой неприятности, можно сказать, что результаты моей поездки для развития наших дел были в высшей степени благоприятными. Главным было то, что мне удалось получить подряд на проведение телеграфной линии от Петербурга до Ораниенбаума [103]и далее – на Кронштадт.