Марк Гроссман - Земля родная

— Но я должен пожаловаться вам. Что это случилось вдруг с нашими доменщиками? Раньше жизни не давали, если мало грузим кусковых руд, а теперь? Приехал к нам начальник снабжения, отправился на отвал пылеватых бросовых руд и требует их погрузки. Эти отвалы уже списаны, а у нас кусковых полны склады…

Кедрову вдруг стало радостно. Он улыбнулся и весело произнес:

— Ничего, продолжайте грузить пыль Горнозаводеку. А кусковую руду отправьте на большегрузные печи в Челябинск. Там она сейчас нужнее!..

И, кладя телефонную трубку, подумал:

«Вот он, главный-то вопрос, — людей поднять!..»

Утро… Свежее, чистое, ясное. Тишина.

Но вот над котельной металлургического завода взметнулся белый плотный клубок пара — и через секунду весь город огласился торжественным призывом к труду. Эту песню подхватили голоса других заводов.

И ожил, пришел в движение Златоуст. Извилистые, петляющие по склонам гор улицы города заполнились народом. Человеческие потоки устремлялись к заводским проходным.

Песчинками затерялись в этих потоках два молоденьких паренька — Сережка Трубников и Санька Брагин. Они тоже шли на работу.

А неделю назад было вот что.

Рядом с Мироном Васильевичем Панковым вступил Сережка Трубников на порог завода. Пожилой усатый вахтер почтительно козырнул Панкову, бегло взглянул на его пропуск и перевел взгляд на Сережку. А тот неожиданно оробел, затаил дыхание: вдруг этот усатый не пустит его на завод? Вахтер внимательно прочитал протянутое Мироном Васильевичем направление из отдела кадров, еще раз поглядел на Сережку, вернул бумажку Панкову.

— Та-ак, стало быть, пополнение рабочему классу?

— Выходит — так… — глухим, совсем не своим голосом ответил Сережка.

— Ишь ты! — Прокуренные и выцветшие усы вахтера вытянулись в доброй улыбке. Он легонько подтолкнул Сережку в спину. — Ну-ну! Шагай, брат. Да ты не робей! Народишко у нас вострый, робких-то не любит. Ничего, брат. Выше голову, тверже шаг!

Этот первый день на заводе был у Сережки днем удивительных открытий.

Когда отошли немного, Мирон Васильевич обернулся и кивнул головой в сторону проходной.

— Прокатчик знаменитый был этот Кузьма Федотыч. Слышь? В гражданскую беляки ногу ему оттяпали… Уважаемый человек, в большие праздники всегда в президиумах сидит. Чуешь? Почитай, вся наша прокатка из его учеников состоит. К тому же — у самого Василь Иваныча Чапаева в разведчиках ходил. Боевой орден имеет. Смекаешь? То-то!..

И что говорить: конечно, у Сережки глаза округлились от удивления. Сам чапаевский разведчик первый открыл ему двери на завод! Разведчик, а совсем мирный дед! Сережке хотелось вернуться, поближе разглядеть этого необыкновенного человека. Но Мирон Васильевич шагал дальше своим спорым мелким шагом, то и дело приговаривая:

— Шагай шибче, не отставай!

Легко говорить Панкову: «Шагай шибче!». Легко советовать знаменитому усачу-вахтеру: «Не робей, паря!..» А вот Сережке-то каково?

С пронзительным свистом деловито шмыгали взад-вперед крикливые заводские паровозишки. Шипели они так свирепо, как будто у всех у них только одна задача: до смерти запугать Сережку, а потом раздавить его.

Из окошек сердитых машин выглядывали веселые, перемазанные физиономии машинистов. Некоторые приветливо махали Мирону Васильевичу черными руками, а он в ответ — фуражкой.

Почему так много людей знало Панкова? Чем был знаменит Мирон Васильевич?

Но вдруг произошло чудо: не Панкову, а ему, Трубникову, помахал один белозубый паренек. Он помнил этого парня. Это он, когда Сережка впервые пел возле панковского дома, похвалил его голос и посоветовал бросить курить. Ну, разве можно поверить, что это тот самый парень? Там он, как и все, лущил каленые семечки и крутился возле девчат, а тут — смотри ты! — машинист, хозяин паровоза! Улыбается, не зазнается… Удивительно!

Паровоз… Это было так заманчиво, так интересно, что Сережка подумал: «А, может быть, попросить Мирона Васильевича, чтобы он устроил его в депо? И будет тогда Сережка вот так же кататься на юрком паровозике, весь перемазанный и белозубый! Он будет здороваться со знакомыми оглушительными свистками. Ну разве не интересно?

А Панков шагал дальше, к темным корпусам, наполненным сдержанным грохотом. У самой большой громады, увенчанной восемью высоченными трубами, из которых две не дымились, Мирон Васильевич остановился и, чуть склонив голову набок, поднял глаза к прокопченным верхушкам труб, улыбнулся им, как хорошим друзьям.

— Это называется мартен!

Постоял так минуту-другую и сказал совершенно непонятное:

— На моей печке доводка идет… Праздничек-то будет в нашу смену! Хорошо!

И откуда он знал, что в эту минуту идет там какая-то доводка? Мирон Васильевич увидел в Сережкиных глазах недоумение, пояснил:

— Про это мне вторая труба рассказала.

Сережка опять ничего не понял. Но расспрашивать не стал, потому что знал — в таких случаях люди отвечают совершенно одинаково:

— Поживешь — узнаешь!

На заводском дворе Сережка чувствовал себя малюсенькой песчинкой, которую мог подхватить, унести любой ветерок. Ну, что он по сравнению с этим скопищем грохочущих, свистящих, гудящих, скрежещущих машин? А в мартеновском цехе, подавленный и зачарованный оглушительно кипучей жизнью, ослепительным сиянием, печей, Сережка даже и песчинкой перестал себя чувствовать.

Машины, везде машины. Им стало тесно на земле, и они забрались на головокружительную высоту, под самую стеклянную крышу. Ходили там и носили на длинных стальных канатах огромную чашу. Внизу расторопно суетились «кукушки», пронзительно и требовательно покрикивая тоненькими голосками.

Из печей вырывалось хищное пламя. В печах что-то гудело на одной ровной басовитой ноте.

Рядом с машинами люди казались муравьями, вставшими на задние лапки. И не верилось Сережке, чтобы могучие стальные гиганты подчинялись воле этих маленьких чумазых людей.

Мирон Васильевич крикнул в самое ухо Сережке:

— Пошли начальству показываться!

В цеховой конторке было потише. За канцелярским столом сидела хрупкая, миловидная девушка. Из-под красного платочка, которые любили носить в те годы не только комсомолки, но и женщины в годах, выбивались темно-русые кудряшки волос. Девушка пристальным, оценивающим взглядом окинула Сережку. Мирон Васильевич шепотом сообщил:

— Видишь, присматривается? Можно сказать, наш начальник кадров, да к тому же еще — комсомольский бог. Валя Бояршинова. С перцем девчушка.

Последние слова не очень-то вязались с нежным личиком девушки, с милым, даже, пожалуй, кокетливым поворотом головы. Только серые глаза с прямым и строгим взглядом выдавали ее характер.