Марк Гроссман - Земля родная

— Раздевайся, Антипчук!

— Может быть, в другой раз…

— Без разговоров! — И к Фросе: — А ты иди к матери, помоги!

Фрося спокойно отвернулась от окна, посмотрела на отца прищуренными глазами:

— Я только что с работы пришла. И маме надрываться нечего. Кто ей велит?

Отец оглушительно загремел ковшом, сердито плюхнул воду в рукомойник:

— Кто велит? Родная дочь велит! Расселась тут, а мать скотину убирает. Совсем не жалеешь старуху. Где мыло?

— Мыло на месте лежит… Зато ты жалеешь маму. Каждый день пьяный приходишь.

— Не указывать! — загремел отец. — Позови племянничка.

Фрося неторопливо вышла. Вернулась вместе с Санькой. Матвей сунул ему десять рублей.

— Это зачем? — удивился Санька. — Бутылку водки. Бегом!

Санька спокойно положил десятку на кухонный столик:

— Не пойду.

— Как это — не пойдешь? Должен услужить мастеру. Ты у кого в подручных ходишь?

— Не пойду! Это в старое время подручные за водкой бегали. — И хлопнул дверью.

Матвей погрозил ему вслед кулаком:

— Ты еще наплачешься у меня! — И коротко приказал дочери: — Сбегай!

Фросины щеки покрылись алым румянцем:

— Не пойду! То тебе за водкой бегать, то возле скотины кружись. Рад всех нас в гроб загнать. — Еще никогда не разговаривала она с отцом так резко. — Целое стадо развел. Нам одной коровы хватит. Вот тогда и стану ухаживать.

— Молчать!

Но Фрося уже не могла молчать:

— В горсовет, в горком пойду!

— На отца? На родного отца доносить?

— И донесу! Не будешь делать из нас батраков!

— Донесешь?

Отец подскочил к Фросе, замахнулся, но не ударил. Занесенный кулак остановился в воздухе. Фрося даже глазом не моргнула, и это спокойствие оказалось сильнее.

Матвей страшно выругался, тяжело грохнул дверьми и стремительно выскочил на двор срывать зло на жене. Вслед за ним выбежала и Фрося. Антипчук, смущенно ерзая на табуретке, остался в избе.

Саньки на дворе уже не было. Размахивая тяжелыми кулаками, Матвей подлетел к жене.

— Убью!

У тетки Насти в руках были железные вилы, и она выставила их ему навстречу.

— Только тронь!

Вся семья восстала против Матвея. Ему оставалось одно — вернуться в избу, к своему пьяному приятелю.

— А ну их всех к лешему! Пошли, Антипчук, в кабак.

На другой день Матвей Черепанов, злой и молчаливый, погнал корову и двух овец на базар. Его семейная жизнь стала давать заметные трещины.

В этот же день Санька забрал свой сундучок и перебрался в общежитие. А через несколько дней с помощью Вали Бояршиновой, от которой он ничего не утаил, его перевели подручным к Мирону Васильевичу Панкову. Третьим подручным у Черепанова вместо Брагина стал Сережка Трубников.

Но самое позорное произошло вскоре: из родительского дома ушла дочь. Фрося Черепанова переселилась в молодежное общежитие.

Казалось, что в этот поздний вечерний час во всем огромном молодежном общежитии был один только Санька. Он сидел за столом, склонившись над тонкой книжицей. Читал, положив локти на стол, охватив обеими руками голову. Пальцы его беспрестанно ерошили прямые непокорные волосы — это, видимо, помогало ему усваивать премудрости сталеварения. Жители общежития разбрелись, кто куда: одни — в кино, другие — в клуб, третьи — к девчатам. Только мелодичное позвякивание посуды на кухне говорило о том, что здесь, кроме Саньки, была еще одна живая душа — уборщица тетя Дуня.

Санька не только читал: рядом с книжкой лежала ученическая тетрадь, временами он делал в ней короткие записи. Иногда он отрывался и от книжки и от тетрадки, устремлял задумчивые глаза в угол и беззвучно шевелил толстыми губами.

Тишина в общежитии бывала очень редко. Беспокойные жильцы чуть ли не круглые сутки галдели, смеялись, топали по коридору. А если тихо было в коридоре, то в комнате без устали работал Сережкин язык. Санька пробовал уговаривать Трубникова, чтобы тот не шумел. Добром просил, ругался несколько раз, пытался не замечать болтливого приятеля. Но ничто не помогало. Поэтому Санька был очень рад, что Валя Бояршинова до макушки загрузила Сережку всякими общественными поручениями, и теперь Сережка подолгу пропадал то в клубе, то в красном уголке цеха. Почти каждый вечер встречался со своей Наденькой и приходил домой тихий, ласково улыбающийся. Ложился на кровать вверх лицом и молча переживал свое счастье. Но бывало и так, что приходил он сердитый, нахохленный. И тогда, чтобы подбодриться, начинал выкидывать всякие штуки.

В таком именно настроении он вернулся и на этот раз. Лениво скинул пальто, шапку, галоши с валенок, подошел к Саньке и деловито справился:

— Читаешь?

— На голове хожу. Не видишь, что ли? — не отрываясь от книги, сердито буркнул Санька.

Сережка осуждающе покачал головой.

— Какой сердитый… Это все от научности. Пока не читал — добрый парень был. А сейчас того и гляди на людей лаять начнешь.

— Отстань! Добром прошу, — взмолился Санька.

— Не могу отстать, и просить бесполезно, — серьезно возразил Сережка. — Потому, как я еще не все сказал…

Это уже ясно: раз Сережка дома, то ни о каких занятиях не может быть речи. Он мешал Саньке, утверждая, что это вызвано только одним: заботой о его, Санькином, здоровье. Если бы не Сережка, он бы за эти полмесяца одолел не только эту тоненькую книжицу, но и взялся бы за другую, которую дал ему Мирон Васильевич. Как раз сегодня он и собирался сделать это. Но раньше времени принесло Сережку.

Сережка вдруг стал серьезным:

— Ты благодарить и низко кланяться должен мне!

— Это за какие-такие дела я должен благодарить тебя? — удивился Санька.

— От преждевременной смерти спасаю.

— Интересно.

— Факт, спасаю! Вот давай разберемся. Ты на работе трудишься?

— Приходится.

— То-то! Трудишься, аж пять потов прошибает и на рубахе соль. После такого дела православные идут в кино, в клуб, гуляют с девушками и прочее. И это правильно, потому что человек так устроен: после работы надо отдыхать. А ты что делаешь? Ты читаешь страшно тяжелые книги, ты твердишь: закись, окись, перекись, азот, водород, глинозем… И прочие непотребности. А я не желаю, чтобы мой лучший друг в двадцать молодых цветущих лет скапутился и отдал свою грешную душу на растерзание чертям. Вот потому я мешаю тебе. Ясна моя речь? Или, может быть, ты до того ушиблен этой наукой, что и понимать меня стал совершенно неспособен?

Сережка мог говорить по поводу и без всякого повода. Попросишь замолчать — он начнет говорить о демократии. Станешь кричать и ругаться — он произнесет речь насчет грубости. Заткнешь уши — заведет беседу о вежливости и чуткости. Против Сережкиных излияний Санька нашел верное, безотказно действующее средство: задавать ему неприятные вопросы. Этим средством он воспользовался и сейчас.