Жан Кокто - Эссеистика

Меня всегда восхищал хрупкий комфорт, которым окружают себя ученые. Они презирают наше невежество, но не подозревают, что их самих от мира отделяет вата: ведь они не слышат не различимые для слуха звуки. Их уверенность исчезает, когда они обнаруживают собственную слепоту в семейных проблемах или перед картиной художника. Тогда они понимают, что окутывающая нас вата непроницаема и порождает чудовищные ошибки морального порядка. Правда, поле их деятельности настолько четко очерчено, что они вынуждены ограничивать размер диафрагмы своего объектива.

Однако даже в своей области, сколь бы отважны они ни были, они остаются пленниками привычек, не позволяющих вырваться за границы определенных догм и определенных отношений. Им кажется, что, перейди они эти границы, они утратили бы серьезность, скатились бы в сочинительство или, хуже того, в поэзию, что для них одно и то же. Вероятно, именно это имел в виду один из них (Анри Пуанкаре {258} 258 Анри Пуанкаре (1854–1912) — французский математик. В очерке «Заметки о анаморфозе» Кокто цитирует одну из фраз Пуанкаре: «Что касается отношения современной нации к неизвестному, могу вам сказать, что мы начинаем слышать первые удары шахтерских заступов, пробивающих к нам проход». ), когда говорил мне в годы моей молодости, у мадам Рауль Дюваль, что в некоторых областях исследования приходится сталкиваться с явлениями слишком необычными, чтобы их можно было использовать или извлечь из них выгоду [64] Это случай Гастона Увриё (1917). Он доказывает (хотя науке от этого нет никакой пользы), что не так сложно просветить радаром человеческий мозг. Увриё может водить машину с завязанными глазами на любой скорости. Он может отвечать на вопросы, которые его собеседник думает. Только в его случае речь идет не о способностях медиума, а о крошечном осколке снаряда в черепе. . Он добавил, что в этом плане «поэтам везет», хотя, за неимением доказательств, никто им не верит.

Что доказывают доказательства? Я полагаю, ученых сковывает определенная сдержанность, своего рода осмотрительность, аналогичная осторожности, проявляемой Церковью в вопросах канонизации. Это заставило меня написать в другой книге, что наука медлит, пересчитывая собственные ноги.

В принимаемой на себя ответственности человек всегда искал подтверждения своей важности. Мы видим, что все катаклизмы космического порядка, когда-либо случавшиеся на земле, представляются ему специально придуманным наказанием для одних и спасением для других. Из этого беспорядка человек сотворил удобный для себя порядок. Один ссылается на него в убеждении, что ангел — или хвост кометы — коснулся земли, чтобы истребить его врагов. Другой — что он способен размыкать и смыкать морские воды. Третий называет Палласа {259} 259 Паллас (Паллант) — один из гигантов, которого убила богиня Афина. ангелом-тайфуном, который в Акрополе превращается в гигантского кузнечика. Из позолоченной слоновой кости он изготавливает собственную фигуру и сажает ее в мраморную клетку. Бесчисленные египетские, китайские, мексиканские, финские тексты доносят до нас сведения о катастрофе устроенной ангелом, который половину Земли погрузил во мрак, а над другой половиной остановил Солнце. Все эти легенды интерпретируют событие так, будто человек играет в нем какую-то роль. Ни в одной из них человек не желает признать, что он не более чем песчинка в циклоне. Общество с ограниченной ответственностью боясь слепых сил, жаждет полной ответственности и скорее готово попасть под суд в надежде выиграть процесс, хотя предпочитает его проиграть, — лишь бы только не мириться с пассивной ролью.

Атом — это солнечная система. Электроны, бомбардируемые фотонами, несколько раз в секунду перепрыгивают с орбиты на орбиту. «Но, учитывая гигантские размеры солнечной системы, — отмечает Великовский {260} 260 Великовский Иммануил (1895-?) начинал как врач в Москве, затем эмигрировал в Вену и позже обосновался в Нью-Йорке. Автор многих книг о связи астрономии и истории. По словам Кокто, «историограф катаклизмов, атакующих наш несчастный атом на расстоянии многих тысяч веков». , — у нас подобные вещи происходят один раз в сто миллионов лет».

Странно, что Великовский говорит о гигантских размерах нашей системы и о крошечных размерах атома, ведь и то, и другое — лишь по отношению к нам. Для цивилизаций, живущих на планетах атома, явление, о котором я говорил, происходит, наверное, стой же частотой, что и у нас.

Вполне логично, что, несмотря на повторяемость и сменяемость циклов, тексты легенд фиксируют лишь одну катастрофу, последнюю, предшествующую той, которая еще только должна произойти (промежутки времени равны) через несколько тысяч лет. Эти бомбардировки внутри атомной системы оставляют человеку довольно большой промежуток времени для того, чтобы у него возникла иллюзия надежности и чтобы он возгордился достижениями, которые со следующим ударом будут повергнуты в прах. После этого земля войдет в новую фазу. У нее изменится структура, появятся новые Америки.

Любопытно, что в период между двумя ударами человек сам может устроить аномальную катастрофу, не имеющую никакого отношения к квантам атома. Пытаясь расщепить другие системы, он может разрушить собственную. Что, между нами говоря, ничуть не опасней.

Самобомбардировка, дающая нашей системе, как и всем другим, энергию благодаря постоянному и периодическому перераспределению квантов, для нас незаметна, потому что, как я говорил, атом, кажущийся крошечным теоретическому наблюдателю, бомбардирует сам себя несколько раз за тот отрезок времени, который человек называет секундой: в нашей системе, вполне вероятно, это происходит с той же частотой, то есть растягивается на несколько тысяч временных отрезков, которые мы называем веками.

Деление на две категории (большое и малое) во многом вызвано ощущением неподвижности. Если мы приблизимся к системе, то выделим и начнем различать время — таким, каким видим его в нашей перспективе. Если же мы удалимся от системы, время исчезнет и перспектива явит нам неподвижную с виду материю, образованную соединением атомов, уже неразличимых и тем более непонятно как организованных. Вот и получается, что время обманывает наше чувство протяженности и, кроме того, наше зрение.

Все это доказывает, что время и пространство неразделимы и что обособляем мы их условно. Это создает ту же иллюзию, что и глициния, которая обвивается вокруг столбика с проворством рептилии и кажется человеческому глазу одним целым с этим мертвым столбиком.

В доказательство того, что время — не более чем обман, можно привести следующий пример: положим, какой-нибудь аппарат покинет свою систему и переместится в нашу, тогда наша атомная пыль превратится для него в миры, а его миры превратятся позади него в атом. Если после этого он вернется к себе, то с начала его путешествия до момента возвращения пройдут тысячи лет. Но, как я уже говорил, при возвращении в систему перспектива меняется, и, несмотря на промчавшиеся века, аппарат вернется в свой мир по окончании нормального времени полета. В то же время, если при помощи какого-нибудь приспособления наблюдатель получит возможность рассматривать наши миры из своего дома и вблизи, то это вблизи все равно будет далеко, и они предстанут перед ним в виде постоянно бомбардирующего себя атома. Поэтому человек носит в себе смутные и противоречивые представления о мгновенности и длительности, от которых ему не по себе, но причину этого он выявить не в состоянии.