Жан Кокто - Эссеистика

Истинная дружба развивается в ином регистре. Я называю ее искусством, потому что она ищет и сомневается, то и дело вносит поправки и хранит мир, избегая любовных войн.

Возможно, когда я стал жертвой дружбы, мои друзья также стали ее жертвами, потому что я вышел за пределы регистра. Хотя в целом, мне кажется, наши работы с дружбой мирятся. Они ее используют.

В ней они видят способ закабалить нас полнее, потому что дружба подталкивает нас к испытаниям очень ответственным, она убеждает нас, что мы работаем ради того, чтобы стать достойными наших друзей. Но этот способ не срабатывает, когда дружба превышает свои права, когда к одному подчинению добавляется другое, которое оттесняет нашу тьму и мешает ее поглощенности собой. Страстность «Тристана и Изольды» объясняется страстью, которую Вагнер испытывал к той, что его вдохновляла, но, кроме того, его страстью к собственной персоне. Произведение свидетельствует порой о том, что его творец составляет с кем-то или чем-то пару, что эту чудовищную пару снедает страсть, и что лихорадка внешнего происхождения — только ширма, скрывающая невидимое.

Опыт сделал меня изощренным в искусстве дружбы и в тех муках, на которые оно нас обрекает. Встречи, с которых начинается весь церемониал, не должны быть страстью с первого взгляда, но скрупулезным исследованием душ.

Нельзя же устраивать дома склад взрывчатки.

Только дружба может найти взгляд или простые слова, чтобы залечить наши раны, — раны, которые мы сами бередим с ожесточенностью больных, знающих, что они неизлечимы и ищущих спасения в боли, доведенной до предела. Сила, равноценная нашей, не может излечить эти раны — лишь покинуть нас или последовать за нами в крайности, чтобы сгинуть там с нами вместе.

Дружба не претендует на роль вдохновительницы. Ей не доставит удовольствия поддерживать наш пламень, подливать в него масла, участвовать в каком-нибудь грандиозном пожаре и исполнять выступать на нашем пепелище.

Она взирает на нас бесстрастно. Спокойствие она сохраняет исключительно ради того, чтобы мы сохраняли наше. Я, по крайней мере, именно так вижу ее прекрасное и строгое лицо.

Можно себе представить, насколько отсутствие зрелищности разочаровывает жадный до зрелищ мир, алчущий созерцать нашу трагедию из своего кресла в первых рядах партера. Не дождавшись от нас трагедии, он начинает искать подвох в добром согласии. Он сам сочиняет интригу, а если наскучит, соболезнует нашему спокойствию и ищет другой, будоражащий театр. Ничто так не обманывает ожидания, как наша невозмутимость в ответ на нападки. Мир ждет кровопролития. Я не раз встречал людей, сожалевших о моей сдержанности в деле, касающемся «Вакха». Они ожидали от меня большего. Чтобы я изничтожил Мориака, а его единомышленники изничтожили бы в ответ меня. Суть ссоры их не интересовала. Их интересовала ссора как таковая, они ждали, что мы все окажемся на скамье подсудимых.

Бывает, наши пикадоры обращаются к жертвам, не способным, на их взгляд, дать отпор. Так случилось, когда, отведя душу на моей пьесе, они обратились к «Британнику», шедшему в «Комеди-Франсез» {264} 264 « Британника » в «Комеди Франсез». — Имеется в виду спектакль 1951 года, где главную роль играл Жан Маре. с блистательным Маре в главной роли. Зрители были от спектакля в восторге. Но мир, о котором я говорю, решил расправиться со мной через Маре и начал осыпать его насмешками, рассчитывая, что расхлебывать мы будем оба. Этот мир не учел дружбы, которая нас связывала, и того, что наши морали друг другу не противоречат. Потом другие арены отвлекли внимание зрителей от этой бескровной корриды. Пикадоры направили свои бандерильи и пики на других быков, быстрее впадающих в предсмертную агонию.

Группу музыкантов, именуемую Шестеркой {265} 265 Группа музыкантов, именуемая Шестеркой. — Объединившаяся в 1918 году вокруг Дариуса Мийо и Артюра Онеггера группа композиторов (Орик, Пуленк, Дюрей и Тайфер). Название взято от «Пятерки» — так называют во Франции русскую «Могучую кучку». , объединяет дружба, являющаяся для нее единственным этическим критерием. Я был историографом этой группы. Я сам отвечал за свои идеи. Никакой дисциплины я не навязывал. Поэтому двадцать лет спустя, в 1952 году, мы, связанные прежними узами, снова оказались вместе на празднике, который издатель Гейгель перевозил из столицы в столицу. Улары, поразившие многих наших друзей, до сих пор обходили нашу группу, и даже если однажды они попадут в цель, то все равно теоретические споры никогда нас не поссорят. В нашей дружбе не было никакого насилия. Каждый развивался самостоятельно. Мы ни разу не уступили многочисленным попыткам разлучить нас.

Иначе сложилась моя дружба со Стравинским, ее искривили переломы. Но она по-прежнему жива, хоть мир и надеялся, что от нее ничего не останется.

Я занимаю крепость, в которой часовые охраняют дружбу. Эта дружеская крепость дает мне приют с 1949 года. Мне грустно говорить, что она выстоит, а если и падет, то лишь перед высшими силами, против которых у нас нет оружия. Хорошо уже то, что она стоит вдалеке от больших маневров. Когда маневры приближаются, мы спасаемся на корабле, где дружба сплачивается теснее.

А если мне случается покинуть крепость и неосмотрительно ввязаться в какие-нибудь перепалки, то я непременно возвращаюсь обратно и запираю за собой ворота — или сажусь на корабль.

В этой крепости я нашел доказательство, что дружба побеждает превратности любви — в отличие от Triebschen (влечения), в котором перемешано слишком много противоречивых стремлений: этакая начиненная порохом бомба. Да что я говорю?

В Triebschen распадалась сама материя души. Но наш металл хорошо закален, и ни разу ни одна соринка не нарушила его структуры.

Я хорошо понимаю, что такой дар судьбы дорого стоит. Я готов заплатить по счету, я знаю цену везению: какую баснословную сумму за него ни заплати, все равно оно стоит дороже.

Тысячи губительных волн просачиваются к нам во все щели.

И если сиюминутное не одурманивает нас, мы должны немедленно отстраниться от его вихрей. Наше школярское, невежественное время, в каком-то смысле средневековое, со всей мощью веры в чудо разрушает и строит заново. Для него характерно идолопоклонство и иконоборчество. Эта чудесная и опасная эпоха возвеличивает и губит человека. Чтобы сохранить спокойствие, надо спрятаться в невидимое, которое лукавит с нами (я уже рассказывал, как оно норовит нас подставить) и пытается убедить нас, что мы на карантине и что нам пора вылезти из своей норы.

История показывает, насколько рискованно переоценивать благородство противников, которые только и ждут, чтобы отправить нас в ссылку. Было бы безумством путать их ссылку с той, что мы выбрали сами — или думаем, что выбрали, если невидимое решило за нас и воспользовалось нашим желанием одиночества.