Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Вот так меняются времена – к лучшему.

Уличная жизнь в Москве всегда была сутолочной, оживленной и шумной, особенно в центре. Но кое-какие сценки привлекали внимание и крепко запомнились.

…Внезапно обычные городские шумы заглушаются торжественными звуками духового оркестра. По центру медленно шествует похоронная процессия. Милиционер жезлом останавливает движение – замирают на месте – трамваи, извозчичьи пролетки, грузовики, телеги. Шестерка лошадей, украшенных султанами из перьев, запряженная цугом, катит белую колесницу с гробом под балдахином – катафалк. По сторонам катафалка торжественно шествуют мужчины в белых хламидах и в цилиндрах – факельщики. Один из них ведет под уздцы переднюю лошадь. Почему факельщики? Объясняли, что когда-то они несли вокруг гроба зажженные факелы. Позади – духовой оркестр, играющий скорбный марш. Сразу за катафалком – длинная траурная процессия. Весь длинный путь до кладбища надо проделать пешком – такова традиция. Разве только вдове и матери покойного разрешается ехать за гробом в нанятом извозчичьем экипаже. Вся процессия, включая экипаж, двигается со скоростью пешехода. Иногда гроб красный – стало быть, хоронят коммуниста. В этом случае оркестр играет не Шопена и не Бетховена, а старый революционный траурный марш, музыку и слова которого я хорошо помню:

Под этот трогательный марш, рассказывали мне, хоронили еще при царе революционеров, погибших в ссылке, в тюрьме или на каторге, а если на свободе – то от пули жандарма или шашки казака. Нынешний покойник погиб уже не «в борьбе роковой», но, бесспорно, борьба значительно сократила его век, хоть это уже старик. Правда, стариками в то время считались люди 40—50-летнего возраста.

Позади гроба – друзья и соратники, беловолосые, седоусые мужчины во френчах, участники трех революций. Кое у кого на груди поблескивает редкий в то время орден Красного Знамени. Женщины в высоких ботинках, старомодных шляпках с траурной вуалькой – как много они видели и пережили!

Эти лица и фигуры глубоко врезались в мою детскую память – люди одного поколения, чем-то схожие между собой даже внешне, как-то и скроенные одинаково. Подчеркнутая пуританская скромность и выработавшаяся годами лишений мужественная сдержанность. Именно они делали революцию, не ожидая от нее для себя каких-либо благ и привилегий. Они и после победы революции с презрением относились ко всякого рода материальным льготам и внешним почестям. Ходили пешком или ездили в трамваях, когда можно было бы выхлопотать персональный автомобиль. Отрицали всякие дополнительные пайки и казенные дачи. Не пристраивали своих детей в вуз или на престижную работу. Принципиальные во всем до фанатизма.

Теперь размышляю: как сложилась дальнейшая судьба шедших за гробом? Удалось ли им также быть похороненными с почетом? Или в 1937–1938 годах они снова оказались в тюрьмах и лагерях? Мало ли за что! Быть может, когда-то проявили «колебания» и голосовали не так, как следовало, либо вздумали в давние еще годы в чем-то поперечить тогда еще скромному и демократичному «Кобе» [17], а он это запомнил; либо просто «пали жертвой» не «борьбы роковой», а примитивного доноса, написанного негодяем-карьеристом. И вот эти заслуженные люди превратились во «врагов народа», отверженных зэков, и трупы их были сброшены в смердящую яму, что позади лагерной уборной.

Как важно было тогда «умереть вовремя»! Не из-за почестей, конечно, а ради своего доброго имени, ради благополучия жены и родственников, будущего своих детей. Слыша названия площадь Ногина, улица Красина, улица Фрунзе и т. п. [18], кощунственно радуюсь, что эти люди умерли «вовремя», то есть в славе. Почти не сомневаюсь: проживи они подольше, судьба их сложилась бы трагично и, несмотря на все запоздалые реабилитации, их имена были бы полузабыты. Какая уж там площадь Ногина!

Позднее коммунистов стали хоронить в открытых грузовиках, борта которых были обиты красным кумачом с черной каймой. Оркестр помещался в другом грузовике, но провожающие шли пешком, и вся траурная процессия двигалась со скоростью пешехода.

Скромные похороны совершались на погребальных дрогах – белой повозке, запряженной парой лошадей, без всяких там балдахинов и факельщиков. Такие похороны я встретил в апреле 1934 года на Покровском бульваре, когда шел ко второй смене в школу. Провожающих было много, но поразило не это: на дрогах около гроба сидела собака. Она показалась мне знакомой, где-то я ее уже видел. Так ведь это любимый дуровский пёс, постоянно сопровождавший знаменитого клоуна на арене и понимавший его с полуслова! Вечером из газеты узнал: да, в самом деле, хоронили Владимира Дурова [19]. У пса были влажные, человеческие глаза, он и на сей раз всё понимал.

Со второй половины 1930-х годов появились похоронные автобусы со специальным постаментом для гроба. Близкие сидели вокруг фоба, остальные ехали позади, в обычных нанятых автобусах или же в легковых автомашинах. Никто уже не шел, все ехали. Поначалу моторизованные похоронные процессии двигались с траурной медлительностью, потом всё чаще стали набирать скорость, а ныне уже ничем не отличаются от обыкновенного скоростного транспорта. Спешим, спешим! Не только на жизненных путях торопимся, но даже и по дороге на кладбище!

Но вот и веселая, бодрая сценка 1920-х годов: по улице шагает отряд юных пионеров в белых рубашках и в красных галстуках. Впереди гордые своими ответственными обязанностями знаменосец, горнист и барабанщик, искусно отбивающий дробь. Прохожие останавливаются, лица их осветляются добрыми улыбками: идет молодая смена. Пионеры, чувствуя всеобщее внимание, подтягиваются и стараются строго соблюдать строй и ритм. «Раз, два, три, четыре», – отсчитывает вожатый. Раздается звонкая песня:

Пионерский отряд.

Фотография 1927 г.

Парад физкультурников на Красной площади.

Фотография 1930-х гг.

Затем пауза, слышен только четкий перестук шагов (хотя обувь-то, обувь так еще плачевна!). Вожатый громко произносит: «К борьбе за дело Ленина будьте готовы!» Строй хором отвечает: «Всегда готовы!»