Иван Бондаренко - Исповедь несостоявшегося человека

Понятное дело, спору нет, способ действительно не совсем цивилизованный. Но, к счастью, или к сожалению, других способов не знали, а скорее, они были неприемлемы при нашем юношеском максимализме.

Самое страшное и унизительное в процедуре отречения было то, что я должен был отказаться от дружбы на общешкольной линейке. То есть перед всеми учениками, учителями. Таково было условие директора школы.

Я, естественно, выбрал второй вариант: исключение из школы.

Директор распорядился к занятиям меня не допускать до решения педсовета и отправил за родителями.

Интернат я покинул, к родителям с такой новостью я тоже, как вы понимаете, не спешил.

Сейчас уж и не припомню, где я три дня болтался, пока не дошло сообщение родителям о том, что их вызывают в школу и что стоит вопрос о моем исключении с интерната.

Меня разыскали, и мы с матерью пришли в школу к директору.

Справедливости ради надо сказать: в наше время школа была всегда права. И это было правильно, даже при том, что иногда перегибала палку в воспитательном процессе.

Это сейчас школа во всем виновата. Виновата, что «детки» пьют и курят, сквернословят, принимают наркотики, ведут себя безнравственно. Во всем школа бедная виновата.

Общество с его потребительской моралью, родители, не несущие ответственности за своих чад, здесь, как бы, ни причем. Все грехи вешаем на школу: нам так удобнее, комфортнее. Действительно, не на себя же вину брать за пробелы в воспитании. По-другому, и быть не может, ведь мы живем в «демократической» стране.

Мать, не вдаваясь в подробности и суть моего проступка, на коленях просила, умоляла директора школы не исключать меня из интерната, и что она во всем согласна с руководителем.

Может, в душе и не согласна, но забирать меня домой из этого «рая», к голоду и холоду, мать, наверняка, не хотела. Поэтому со всеми обвинениями в мой адрес была согласна, только бы не исключили из интерната.

Не знаю, как другие учителя, но Зинаида Прокофьевна вступилась за меня и просила не только оставить в школе, но и не подвергать унизительной процедуре отречения от дружбы.

У директора был непререкаемый авторитет, построенный, скорей всего, на страхе, и чтобы вступить с ним в спор, нужно было иметь мужество. У Зинаиды Прокофьевны оно было.

И Василий Николаевич снизошел, и процедуру отречения разрешил провести не на общешкольной линейке, а перед двумя классами: классом Ани и моим.

И, конечно, ни просьба матери, больной астмой, ни послабление в процедуре отречения не оправдывают меня в том, что я согласился перед двумя классами отказаться от дружбы с Аней. Закончилась общешкольная линейка, всех отпустили, а наши два класса попросили остаться.

Меня директор вызвал из строя, вкратце изложил «порочность» нашей дружбы. И я, перед лицом своих друзей, одноклассников, учителей и, главное, Аней, сказал:

«Я отрекаюсь от дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского ученика».

Но Василию Николаевичу этого было мало, видимо, полного удовлетворения от воспитательного процесса он еще не получил. И он пригласил выйти перед строем Аню и спросил ее, что может сказать она по этому поводу.

Девочка перед строем потеряла сознание от стыда, унижения и предательства. На этом, можно сказать, и закончилась воспитательная работа. Какой это был ужас.

Если до этого случая я чувствовал себя личностью и, как я говорил, был в группе лидеров, то отныне я все потерял.

Уважение среди друзей потерял, хотя они мне сочувствовали.

Наверняка многие примеряли на себя эту ситуацию и говорили себе: «Я бы так не поступил».

В комсомол меня не приняли, в свидетельстве об окончании восьми классов, при всех хороших и отличных оценках, за поведение поставили «четыре», что в те времена было равноценно волчьему билету.

Аню после той линейки я больше не видел. Говорили, что родственники забрали ее из интерната.

Я сам втоптал себя в грязь, стыдно было смотреть людям в глаза.

Много лет прошло с тех пор, а след, даже не след, рубец в душе остался и не проходит.

Говорят, время лечит. Меня не вылечило, видимо диагноз оказался неизлечимым.

Эта невыдуманная, трагическая, детская история, во многом, как мне кажется, определила мое дальнейшее отношение к жизни, к справедливости, к взаимопониманию, к гуманному отношению друг к другу, к добру и милосердию. Мир рухнул, и разрушил этот мир, к сожалению, я.

Не устаю повторять, что в жизни каждый в ответе за свои действия, и никакие обстоятельства, люди, ситуации не оправдывают тебя и твои неблаговидные поступки.

После окончания восьми классов с таким свидетельством о неполном среднем образовании, где за поведение «четыре», мне сказали: нет смысла пытаться поступать в техникум.

Зинаида Прокофьевна по своим учительским связям определила меня в общеобразовательную школу в этом же городке.

Не могу сейчас с уверенностью сказать (может, возраст, а может, эта постыдная для меня история), но я похоже сломался, потерял интерес к учебе, скатился по некоторым предметам на «тройки». Спорт в школе тоже как-то не сложился, уроки закончились – свободен.

В интернате каждую свободную минуту бежали на спортплощадку, а здесь – на съемную квартиру. На съемной квартире проживали еще мой одноклассник и его старший брат, который уже по-взрослому заглядывал в рюмочку и нас потихоньку приучал.

Если раньше я любил практически все предметы, то здесь стал как-то равнодушен. В девятом классе меня приняли в комсомол, но это уже была, скорее, формальность, чем зов души, «ее прекрасные порывы».

Интерес вызывало обществоведение, был такой предмет. Это смесь современной истории, трактующей события в мире с точки зрения марксизма-ленинизма.

Интерес предмет вызывал отчасти, из-за учительницы, Александры Ивановны. Она очень талантливо подавала даже малоинтересный материал, заставляла думать. Помимо того, что она прекрасно знала свой предмет, она была еще и умной, и мудрой женщиной. Как-то в нашу школу должна была приехать областная комиссия от образования, с инспекцией. В школе, естественно, аврал. Все суетятся: моют, чистят, повесили картины, постелили ковровые дорожки, откуда что только взялось.

Но мы, естественно, с присущим молодым людям максимализмом, давай роптать, дескать, показуху пытаемся устроить перед вышестоящим начальством. Нам наши аргументы казались очень убедительными. И мы были уверены, что Александре Ивановне нечем крыть наш праведный гнев по поводу показухи перед областным руководством. Мы, предвкушая нашу победу в этом принципиальном для нас споре, думали, как же все это объяснит наша учительница, которая знала ответы на все вопросы.

Она с невозмутимым видом, как бы между прочим, сказала: