Александр Соколенко - Хранить вечно. Воспоминания

– Особенно доставалось мне, – говорил он, – когда возвращался с ярмарки после продажи своего скота. Я еще потом скупал весь брак, оставшийся от продажи овец других купцов данной ярмарки, и если пригонял на ярмарку, например, пятнадцать тысяч, то часто и угонял почти столько же. Но скольких мне стоило трудов и умения, чтобы эти «отходы» привести в надлежащий товарный вид к очередной ярмарке!

Позвольте, Илья Емельянович, останавливал я его, – А вы знаете, что теперь вас, купцов, называют эксплуататорами, пиявками, разорившими крестьян. Когда говорят о купцах, то вспоминают какие-нибудь сверхпопойки, сверхпроказы. А вы говорите о труде.

– А это говорят болтуны, которые дальше книг ничего не видели. Труд купца тяжел и опасен, На рынке ты выступаешь не один, у тебя масса конкурентов. Каждый предлагает крестьянину цену, а тот тоже не дурак, выбирает ту, которая выгодна. Поэтому много с него не возьмешь. Потом тот крестьянин, о котором теперь так много плакальщиков, от наших купеческих денег только богател, так это давало ему возможность развивать свое производство для рынка.

Потом Илья Емельянович махнул рукой и закончил:

– Некогда купцу было пьянствовать, безобразничать. Если и бывало, так это только после того, как он уже завершит какую-нибудь тяжелую работу. Русский человек вообще любит разгуляться после работы. Почему и купцу не погулять. Вот я вам расскажу такой случай, когда я себе позволил немного расслабиться и занимался чем-то вроде игры, а не делом.

Шел я с иркутской ярмарки с пятнадцатью тысячами овец. Это пятнадцать отар. Вышел из города с этими инвалидами, купленными за бесценок. Погода, к счастью стояла хорошая, выпаса тоже. За пару месяцев моих инвалидов не узнать: ни хвори, ни падежу, жирок набрали. Дух радовался. Заметил я как-то на дороге, проехало верхами десятка полтора казахов. На следующий день вижу, те же казахи вернулись обратно.

Они спросили меня: не видел ли я молодую казашку? Оказалось, что от старого бая сбежала его самая молодая жена. Сам я еще был молод, дела шли хорошо. Вот я и заинтересовался этой казашкой. Видел я тогда, ох как хорошо!

Вот как-то еду я на своем скакуне впереди отар лугом, на котором были разбросаны копны сена. Смотрю, у одной копны – человек. «Казашка!» – думаю. Стал звать по-казахски, она не отвечает. Но все же я заставил ее заговорить, пообещав доставить ее родителям. Вечером, когда через этот луг проходила одна из моих отар, я спрятал казашку в арбу с медикаментами. Ночами выходила она из арбы, ее кормили пастухи, и двигались туда, где жили ее родители. А сам я направился вперед. Родителей казашки я увидел плачущими. Они думали, что их дочь съели волки.

Я попросил у них камулаки. Первый раз разложил и объявил родителям, что их дочь жива, второй раз разложил – она недалеко от них; третий раз – завтра утром будет дома.

Казахи воспряли духом. На меня смотрели, как на оракула, сажали на почетное место, кормили, как знатного гостя. А когда утром к ним явилась дочь, отец подарил мне десять баранов, от которых я отказался.

Так вот у меня ушло три дня не на мое купеческое дело, а на только что рассказанную историю с беглой казашкой. И это только потому я мог позволить себе эту игру, что дела в это время у меня шли замечательно.

Вот вам и купеческие сверхпроказы, – заключил он.

У Ильи Емельяновиче была еще одна слабость. В арбе при одной из отар с ним ездил интернациональный коллектив артистов-борцов. В русских деревнях, казахских аулах или монгольских и китайских селах Илья Емельянович выступал со своим театром на том языке, на котором говорили многочисленные слушатели.

Артистами были дрессированные сурки, которых он ловил в горах Тянь-Шаня в очень молодом возрасте. Путем многочисленных упражнений он натаскивал сурков так, что они на импровизированной площадке показывали чудеса борьбы, подчиняясь приказаниям своего воспитателя.

Но занимался Илья Емельянович своими артистами только тогда, когда у него было настроение. А настроение было связано с положением торговых дел.

Шла первая мировая война. Илья Емельянович числился в крестьянском сословии и был призван в армию. Как и дед его, когда-то в Отечественную войну 1812 года, приняв от него героическую эстафету, Илья Емельянович в первый год службы за героические поступки получил пару крестов. Он хотел стать полным Георгиевским кавалером, но в конце 1915 года был контужен, попал в госпиталь и после выздоровления по состоянию здоровья был полностью снят с воинского учета.

– Когда я вернулся домой, рассказывал Илья Емельянович, – опять возник вопрос: чем заняться? Для купечества нужно было иметь хорошее здоровье. Так что это занятие само по себе отпадало. Когда-то в детстве с дедом своим я много возился с пчелами, знал это дело, и меня снова потянуло к нему. Высмотрел я в верховьях Катуни одно непригодное ни для чего, кроме пчеловодства, место и купил его у общества.

Участок этот представлял собой косогор, сориентированный на юг, покрытый лесом, по которому протекал веселенький ручей. Прежде всего, я навалил бревен для будущих ульев, на ручье построил мастерскую с пилорамой и всякими механическими приспособлениями для распиловки, строгания и других работ. Все эти приспособления двигала вода из ручья.

Через год после начала работы на моей пасеке уже стояла тысяча ульев. Пчелиные семьи я выписывал из-за границы, по почте, через Петербургское пчеловодное общество, прямо в пакетах. Мороки много было. Но дело пошло хорошо. За сезон я продавал купцам до десяти тысяч пудов одного меда. А воску сколько!

Моей работой заинтересовался в Петербурге профессор Кожевников 1 1 Работы профессора Григория Александровича Кожевникова (1866—1933) об инстинктах и эволюции медоносных пчел продолжают считаться непревзойденными в мировой пчеловодческой литературе. . По его заданиям я вел на своей пасеке большую опытную работу. Потом по этому поводу и книжку написал. Ее напечатали. Из Петербурга ко мне на пасеку приезжал и сам Кожевников.

Как-то к моей пасеке подъехал фаэтон, а из него вышел не наших краев человек. Завидев меня, он спросил:

– Это пасека Ильи Емельяновича Семенова?

– Да, – отвечаю, его.

– А можно ли его видеть?

– Смотрите, – отвечаю, смотреть не возбраняется.

– А где же он? – спрашивает недоуменно профессор.

– А вот он я и есть, – отвечаю ему.

Вид у меня был непрезентабельный, и тогда меня всегда за работника Ильи Емельяновича принимали.

Познакомились. Прожил он у меня недели две, изучил мое дело. Все ему понравилось. Видимо понравился и я.

По планам профессора я, помимо прочего, стал заниматься племенной работой с пчелами. Хотя мой ученый руководитель жил в Петербурге, но мы часто переписывались, и наше племенное дело пошло хорошо, Как-то у меня получилось удачное скрещивание кавказской горной пчелы с местной пчелой. Я написал об этом профессору. Жду-жду, а ответа нет. Позже узнаю: в Петербурге революция. До нас эти вести шли долго. Потом и у нас стали появляться то белые, то красные. Что у них общего – все любят сладкое. Вначале в гости ездили, потом стали припугивать, что как будто я своими пчелами развожу контрреволюцию. А тут еще медведи откуда-то повадились, стали одолевать пасеку. Смотрел я, смотрел, и в одну ночь смотался, как говорят, в неизвестном направлении.