Антон Попов - Агония Веймарской республики

Тем не менее, надо понимать, что вздох облегчения был весьма относительным. Колебания марки чуть вверх или чуть вниз могли огорчать или радовать политиков и финансистов. У простых немцев был куда более наглядный и насущный индикатор состояния экономики – уровень цен. За прошедшие восемь лет (с 1913 года) цена ржаного хлеба выросла в 13 раз, говядины – в 17, сахара, молока, свинины и картофеля – в среднем в 25, сливочного масла – в 33. И это были официальные цены, в реальности все это можно было купить лишь где-то на треть дороже. Причем примерно 30 % этого роста цен приходилось на последние два месяца 1921-го. Понятно, что в такой ситуации правительство было даже больше обеспокоено опасностью народных волнений, чем назревающим дефолтом. Правящая верхушка и олигархи-промышленники безостановочно искали врага, которого можно было бы назначить ответственным в глазах народа. Виновными назначались то коварные происки зарубежных врагов, то более или менее анонимные «спекулянты» внутри Германии (стремление тех, у кого хоть какие-то деньги водились, потратить их поскорее лишь добавляло остроты к массовому недовольству и ощущению, что кто-то жиреет, пока простые немцы голодают – в Баварии даже попытались принять закон против обжорства).

Между тем, столь обнадежившая было Германию Лондонская конференция завершилась без особых результатов. Вопрос о репарациях отложили на после Нового года, когда была назначена еще одна конференция – в Каннах. Каннская конференция в итоге постановила предоставить Германии мораторий на репарационные выплаты сроком на два месяца (январь и февраль 1922 года), но после завершения этого периода обязать немцев выплачивать по 31 млн золотых марок каждые 10 дней. На этом фоне марка опять начала падать, достигнув в конце января показателя в 850 марок за 1 фунт.

По сути, Германия продолжала неудержимо сползать по скользкому склону к краю пропасти. Она отчаянно брыкалась, цеплялась за каждую кочку, иногда ей удавалось немного притормозить или даже вернуться на шаг-другой назад – но любое облегчение оказывалось недолговечным, очень скоро скольжение возобновлялось. Соседи наблюдали за конвульсиями Германии – некоторые с брезгливым любопытством, другие даже с чем-то похожим на сочувствие, хотя немцам от этого было не легче. Те же англичане, к примеру, смотрели на германские проблемы с гораздо большим снисхождением, чем французы – но при этом они были совершенно не готовы портить отношения со своими ближайшими союзниками, чтобы облегчить участь вчерашнего врага. Французы же просто пылали жаждой мести – особенно это стало заметно после того, как их премьер-министром стал Пуанкаре, уроженец Лотарингии, люто ненавидевший немцев и все немецкое. На конференциях с немецкими делегациями обращались как с отбросами – по сути, их вызывали лишь для того, чтобы поставить в известность о принятых решениях, все основные дискуссии союзники по-прежнему вели исключительно между собой. Справедливости ради надо отметить, что их поведение не во всем было таким уж злонамеренным «вредительством» – то, что мы говорили ранее о тотальном непонимании механизмов инфляции, относилось и к союзникам в не меньшей степени, чем к самим немцам. Англичане и французы часто попросту не понимали до конца, какое воздействие их требования оказывали на гибнущую экономику Германии. Впрочем, по крайней мере французам в любом случае было бы все равно.

Тем временем, экономическая ситуация продолжала усугубляться. Предоставленный мораторий истек в конце февраля, после чего Германия столкнулась с необходимостью производить платежи теперь уже три раза в месяц, и неуклонное падение марки возобновилось. В апреле произошел небольшой обратный отскок – в связи с надеждами, которые немецкие финансисты возлагали на Генуэзскую конференцию, назначенную на этот месяц. Надежды не оправдались – Генуя для немцев ознаменовалась лишь подписанием параллельного германо-советского договора в Рапалло, но для немецкой экономики в тот момент этот договор важной роли не сыграл.

Теперь для значительной части населения Германии реальностью стала не только инфляция, но и бедность. Заработная плата в абсолютном выражении теоретически тоже увеличивалась – но к началу 1922 года стало заметно, что цены на многие продукты питания (и, например, уголь, необходимый для отопления) растут опережающими темпами. Исследование, проведенное во Франкфурте-на-Майне в феврале 1922 года, показало, что все проживавшие там дети – всех без исключения социальных классов – отставали в своем физическом и умственном развитии в среднем на два года от нормы. Сказывался дефицит необходимых для здорового развития продуктов – в первую очередь молока (в зимнее время его вообще получали только больные). Тем не менее, номинальный рост зарплат немцев вызывал у широкой публики в соседних странах ощущение, что в Германии все не так уж и плохо, что германское правительство сознательно сгущает краски, даже – что имеет место колоссальных масштабов надувательство, в котором участвуют десятки миллионов людей, с целью побудить союзников смягчить справедливо наложенные санкции. Статьи такого содержания регулярно выходили в центральной печати – например, в лондонской «Таймс» в апреле 1922 года. Простым французам или англичанам было трудно понять, что увеличение заработной платы в абсолютных цифрах может отнюдь не означать роста благосостояния, что последнее может определяться не только простым количеством денег на руках, но и их покупательной способностью. Разумеется, в странах-победительницах за время войны также имела место инфляция – но масштабы ее были существенно ниже немецких (в 2-3 раза), и такой рост цен можно было объяснить военными тяготами, дефицитом и разрухой. Между тем, в Германии нарастали настроения всеобщего отчаяния и безнадежности (отмечалось, в частности, резко возросшее число самоубийств), а конца и края бедам еще не было видно.

28 июня 1922 года Вальтер Ратенау, министр реконструкции и главное «контактное лицо» западных держав по всем вопросам репараций, одиозная фигура в глазах всей правой общественности Германии, видевшей в сотрудничестве с Антантой прямую государственную измену (вдобавок ко всему, подобно Эрцбергеру, Ратенау был еще и евреем), был убит по дороге из дома в Министерство иностранных дел – его машина была сначала расстреляна в упор, а затем на всякий случай еще и подорвана. Плох ли был Ратенау, хорош ли, но он был знаковой фигурой, чье присутствие на германской политической арене обеспечивало ограниченную, хрупкую, неустойчивую, но все же какую-никакую стабильность. Его смерть наложилась, конечно, на ряд других факторов, внутренних и внешних – например, на фактический дефолт госбюджета Баварии, где дефицит оказался вдвое больше прогноза, а собираемость налогов упала почти до нуля, на провал переговоров в Париже по предоставлению новых международных займов, на массовые забастовки и страх перед народными волнениями в Германии. Но не будет ошибкой выделить именно смерть Ратенау как ключевое, символическое событие, окончательно пославшее Германию в тартарары. Если до этого республика, как мы говорили, еще сползала, отчаянно цепляясь, по скользкому склону к краю пропасти, то теперь она в эту пропасть ухнула, истошно крича и бесполезно размахивая руками. Сразу же после убийства марка обрушилась до уровня 1600 за фунт, а в течение следующей недели – до 2200, т. е. почти 500 марок за доллар.