Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

Трудовая биография началась на шахте: горный электромеханик. Потом был самый разнообразный бизнес – временами более чем прибыльный.

Рассказывал так:

– Я родился на посёлке, в котором рабочий люд живёт. Уличная жизнь, а то и бандитская. Посёлок Игнатьевка – раньше туда боялись таксисты ездить, милицейские патрули ходили по восемь человек… Боксом я занимался. Потом борьбой. Тренировался чуть ли не два раза в день. Потом сломал руку, на соревнования в Турцию не поехал…

– То есть, до такой степени занимался, что мог участвовать в международных соревнованиях?

– Мы тут победили в местных соревнованиях, потом приезжали к нам республиканцы, и мы готовили команду. За две недели до соревнований я сломал руку: был сложный перелом со смещением, и я вынужден был бросить это дело… Лежал в больнице, потом восстанавливался, а после уже как-то не до того стало. Но позже я ещё рукопашным боем занимался… А в шахматы здесь особо никто не играл. Это как-то не было принято…

– …в нашем кругу… – договариваю я за него.

– Зато все неплохо владели холодным оружием, всё-таки посёлок Игнатьевка о себе даёт знать. С ножом до сих пор неплохо управляюсь, хоть и специально никогда не тренировался… Так и текло: спорт, техникум, шахта – взрослая жизнь пришла скоро, и взрослели рано. 91-й год: развалился Союз. Наше поколение оказалось выброшенным. Вот именно наше поколение, которое воспитывалось на том, что от Балтийского моря до Тихого океана и Дальнего Востока «…Красная Армия всех сильней». Вдруг оказалось, что не сильней. И нам начали вправлять мозги. Был ужасный стыд за всё происходящее. Уже в то время была сумасшедшая обида. Я это как сейчас помню – в душе заселилось такое ощущение, будто тебя окунули в дерьмо: потому что мы свято верили в страну и свято верили в то, что живём в лучшем государстве, не взирая ни на что. И вот что вышло!

Политикам уже тогда не доверял, на выборы мы не ходили никогда. Апатия была, чувство неудовлетворённости. Возникало желание что-то изменить, и в то же время царило ничегонеделание – вот эта борьба противоположностей внутри всегда присутствовала. Что-то хочешь поменять – но понимаешь: что бы ты ни сделал, ты систему поломать не сможешь.

– Это про социум, про экономику, – говорю я. – А когда началась огульная украинизация, но не столько во благо самой Украины, сколько в ущерб всему русскому, стали появляться мысли, что какие-то неправильные вещи происходят?

– Уже в 92-м году здесь воспринимали как дикость то, что герб сменили на трезуб, а красное знамя на жовто-блакитное… Но ситуация сложнее. Донбасс очень интересный регион: нас всё там, у них происходящее, – не очень касалось. Неприятие киевской повестки было на таком уровне, что даже коррумпированные лизоблюды здесь всё равно делали не так, как хотели того в Киеве. Многие из нас воспринимают Украину как часть Советского Союза, другие – как часть СНГ, кто-то – как часть Российской Империи. Но все мы сходимся в одном: Украина – составная этого пространства. Смотрящая на Запад часть украинской элиты, все эти западенцы – они нас ненавидели и боялись. Потому что, начиная с первых шахтёрских забастовок, Донбасс показал: мы можем собрать сто тысяч человек, чтоб касками постучать. Шахтёры шли пешком на Киев – и мимо колонны нужно было ехать три дня. Обычно дорога до Киева занимает десять часов, но шахтёры движение перекрывали – и дорога, как ты понимаешь, получалась очень долгой. Они нас боятся, потому что мы сплочённее, у нас выше самоорганизация. А у них этого нет. Их психология – психология сельского обывателя. Ещё Махно всё это осознавал: «Это трохи до себэ, моя хата с краю, уце – моё, а цэ – сосида». Пролетариат – он лучше организован. Ну и, наконец, мы – русскоязычные, и даже суржик у нас ближе к южнорусскому говору. Никакого единого и чистого украинского языка на самом деле нет. Ну, может быть, Винница, Житомир – что-то такое сохранилось там. А в Киеве даже акцент польский. Уже на Полтаве и в Сумах наблюдается сильное влияние русского языка.

– Ты сам на украинском говоришь?

– Ещё в 2014 году я разговаривал на украинском языке. Но за год я его забыл.

– Это не из-за памяти, – отмечаю я, скорее, для себя.

– Я свободно могу переходить с русского на украинский, – объясняет Захарченко. – Но когда я хочу с ними поговорить… Слова эти не идут сквозь зубы. Не могу. Пока не могу.

Захарченко сказал как-то, что войну на Донбассе выиграли люди 35–45 лет.

– Обрати внимание, – сказал он: – в первые месяцы Великой Отечественной войны потери были колоссальными: теряли именно молодых, порывистых. И что сделали? Начался призыв тридцатилетних, которым есть, что терять, которые бездумно на амбразуру не кидались, которые не бегали в полный рост, а ползали. И вот эта возрастная категория: тридцать и более лет – это они совершили перелом в войне. Те, кто воевал в Первую мировую, у кого были дети, у кого был опыт. Так же и в донбасскую.

…Я не вполне уверен, что это так, но Захарченко, быть может, видней.

Размышляя, поинтересовался мнением своего донбасского товарища, пошедшего воевать сразу после Одессы. Он был явным примером противоположного толка, потому что воевать пошёл в 21 год.

– Ты отделением командовал, да?

– Я был замкомвзода в Иловайске.

– И какого возраста был твой взвод?

– Все были за сорокет.

– А тебе едва за двадцать. И они тебя слушались?

– Ага, невероятно. Один только там был «малёванный», и то к нему Дед подошёл. Самый старший во взводе. Дед всё «малёванному» объяснил… Слушался меня даже покойный уже Форос, местный пацан, – он вообще три войны прошёл.

– А где воевал?

– В Сьерра-Леоне первый раз… Я, когда узнал его биографию, у него спрашиваю: «Что ж ты сам отделение не взял?». «Веришь, – говорит, – меня так всё достало, а ты на юношеском заводе, который со временем пройдёт. Думаю, пацан всё правильно говорит, а если пацан какой-нибудь лишак сморозит, то я его поправлю. Юношеский задор лучше опытного глаза».

– Мне Захарченко сказал, что войну на Донбассе отыграло поколение людей, которым в районе сорока.

– Обделалось моё поколение, что тут говорить, – легко признал мой собеседник. – Очень многие уехали. Обидно. Так и я это мог сделать. Нам же сколько вдалбливали, что воюют только дураки. Мы же это впитали…

Захарченко успел впитать другое. Он видел историю с позиций своего поколения.

Хотя в данном случае, уместнее сказать: нашего. У нас разница в год: я родился в 1975-м. Он был пионером, но не попал в комсомольцы. Я был пионером, но в комсомол меня не приняли – 91-й был последним годом, когда принимали в комсомол, и мне, единственному в классе, – отказали. Я был упрямый ревнитель всего советского; упрямо преданный судьбам красных командиров и заветам Аркадия Гайдара, влюблённый в песню «По военной дороге, шёл в тоске и тревоге боевой 18-й год…» и всерьёз смотревший фильмы про молодого Ильича.