Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

Захарченко, он же Батя, он же Захар, он же Александр Владимирович, он же – Глава.

Ближний круг, «личка», бойцы звали его Батей. Управленцы уважительно, в третьем лице – Главой. Иногда, за глаза, близкие (но не родня) звали его Захаром. Совсем близкие – по имени.

Глава нового государства, солдат, революционер, контрреволюционер, шахтёр, контрабандист, казак, романтик, бандит, стратег? – какое определение было бы самым верным? Все сразу?

Точно не авантюрист. Захарченко был человек эмоции, причём эмоции его – долгие, они не перегорали. Эмоциональность Захарченко не была завязана на его «я»: им двигали вещи, которые вне его, не связанные с ним лично.

Амбиции – это не о нём. Жажда политической удачи, конформизм, стремление править и управлять – тоже не про него.

По всей видимости – он был нормальный, крепко стоящий на ногах мужик, в котором однажды «взыграла кровь».

Если вы знаете книгу «Тихий Дон», то должны немного в этом разбираться.

Удача – если можно называть удачей его круглосуточную, бешеную военную пахоту – сама пришла к нему, он её не искал. Он готов был быть одним из многих, или пусть даже одним из первых – но никогда не претендовал на роль самого первого.

Просто однажды звёзды сложились так, что он оказался в центре. Все оглянулись по сторонам, и решили, что отныне Захарченко будет главным.

Тут нет почти ничего от Уго Чавеса или Фиделя. Если б в Захарченко было больше романтизма, причём не русского, а какого-нибудь греческого, испанского, латиноамериканского – он, конечно же, оказался бы по типу ближе к Че Геваре.

Но, кажется, Че Гевара не мог родиться в потомственной казачьей семье и начать трудовой путь в шахте. Че Гевары там не растут.

В Захарченко, казалось бы, ничего романтического не присутствовало.

Он был просто мужик – с русскими чертами лица, с внимательным, иногда тяжёлым взглядом, с чуть оттопыренными ушами, и – если развеселить его – с почти юношеским, заливистым смехом. Если ему было смешно – он смеядся. Если было ему очень обидно или очень неприятно – он ни секунды не думал и бил либо рукой, либо любым находящимся поблизости предметом по объекту своей неприязни.

Про Захарченко знали в московских и минских кабинетах, что на проявленное к нему или его стране неуважение он может немедленно ответить физически. Ещё у него ноздри раздувались, когда он злился, и лицо могло побелеть от бешенства. Не человек, а пособие для физиолога, или кого там, психолога.

Он не трибун был.

Захарченко, как правило, уверенно держался, но точно не был мастером жеста; публичные интервью, общение с журналистами – всё это выводило его из себя, никакого удовольствия от этого он не получал. Самое важное для него было: оказаться в естественной среде, быть естественным. Он ненавидел политику именно за узаконенное фарисейство, за весь этот политес.

Собственно, его должны были сразу убить; потому что, несмотря на внешнее отсутствие какого бы ни было романтизма – Захарченко именно что являл собой тип идеалиста.

Думаю, он совершил в жизни немалое количество сомнительных поступков, несколько дурных, и, может быть, совсем ужасных тоже, – но при всём этом у него имелись непререкаемые представления о правде.

Скорей всего, они располагались в пространстве памяти, рода.

Отец, деды, прадеды – они завещали определённый тип поведения, землю, язык, веру. Можно преступить многое, можно – очень многое, – но память – нельзя.

Вы можете сказать, что сравнения Захарченко с Фиделем или Чавесом неправомерны – ведь на каком-то этапе Захарченко поддержала Россия.

Но половина европейских, африканских, азиатских и постсоветских лидеров была прямо посажена в свои кресла Соединёнными Штатами (причём за право управлять страной они не воевали и не рисковали ни секунды), иные из них до вступления в должность имели американское гражданство, – давайте дружно сделаем вид, что мы не знаем об этом?

Советская Россия на каком-то этапе поддерживала, в той или иной мере, и Хошимина, и Ким Ир Сена, и Фиделя. А Фидель поддерживал Чавеса, а Чавес в ответ помогал Фиделю. Никто не существует в безвоздушном пространстве. Кому-то выдают банку варенья и коробку печенья, кого-то привозят в пломбированном вагоне, кому-то дарят вагон винтовок, кому-то присылают бесстрастных и бесплатных инструкторов.

Но потом вдруг история целой планеты, скрипнув, начинает двигаться наискосок, или вообще в противоположную сторону.

Мы же всего лишь делаем заметки к феноменологии персонажей, вдруг оказывающихся во главе тех или иных процессов.

Про Уго Чавеса писали, что он опытный манипулятор, старающийся обаять всякого, кто с ним разговаривает. С папой римским он был католиком, с Хатами – мусульманином, с Шираком – консерватором, с китайцами – маоистом, с Путиным – так писали биографы Чавеса – немного большевиком.

Не знаем, насколько Путину симпатичны большевики и много ли в нём самом большевистского; в любом случае, всё это было не про Захарченко.

Как выглядела его работа, его встречи?

Со священником он – Захарченко, с китайцами, французами и немцами – Захарченко, он Захарченко в Москве и оставался тем же Захарченко где угодно.

У него имелись минусы. Например, он не очень любил долго слушать, мог перебить собеседника, – но это объялось совсем иным ритмом жизни: так долго нельзя размышлять, излагать, обсуждать – говорил весь вид Захарченко, – короче, ребята, надо вот так сделать. Возражения? – не сто́ит; идите, выполняйте. Впрочем, он даже не говорил: идите, – он сразу отворачивался, у него уже другое дело.

Каждый выход на публику Уго Чавеса, писали о нём его биографы, был продуман до мелочей и служил чётко обозначенной политической цели.

Каждый выход на публику Захарченко – становился отказом от работы по сценарию, импровизацией и сломом канона.

В этом смысле он и был: народный лидер – но не потому, что умел нравиться народу, или умело играл на ожиданиях народа, или только и делал, что думал о народе. Он был народный в том смысле, что народная жизнь для него – своя, привычная.

Я думал тогда, когда работал с ним: еесли сейчас все эти чудовищные декорации рухнут – война, бомбёжки, передел и беспредел, – и Захарченко, вышедший, скажем, на рынок в окружении охраны, – вдруг останется один, – как тот, прежний, довоенный Захарченко, – он сделает шаг, другой, третий, потеряется в толпе – и никогда не вспомнит про весь этот невозможный бред.

«Чтобы стать президентом Венесуэлы, сначала нужно этого захотеть», – сказал один остроумный человек: это, как вы уже поняли, не про Захарченко.

Чтобы стать начальником Донбасса – нужно было никогда в жизни об этом не думать.