Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

– Слушай, давай ещё раз проговорим. Я не понимаю, как юноше можно отказаться от принадлежности к огромной стране, к своему народу, который побеждал на протяжении почти тысячи лет, и, вместо этого, присоединиться к народу хоть и красивому, задорному, даровитому, но, давай называть вещи своими именами, региональному. К тому же придумавшему очень увлекательную, но, к сожалению, крайне неправдоподобную собственную историю. Я понимаю, если человек реально украинец и он думает: малый народ, да свой. Это стоит уважать. Но когда русский человек меняет свой код… Кажется, молодые люди хотят быть причастным к чему-то, что ли, более сильному, более надёжному?

– То, что они хотят прислониться к сильному, как раз и было той причиной, по которой у них поплыли мозги. Дело в том, что Майдан шёл путём маленьких побед. Сначала там объявились какие-то люди, говорившие что-то про евроинтеграцию, следом побили студентов. Потом они собрались и увидели, что они сильны и могут на что-то влиять, потому что власть всё время шла на какие-то уступки – шаг вперед и два назад. Они увидели, что если ещё чуть-чуть поднажать, то они смогут чего-то добиться. В итоге это привело к тому, что уже в феврале Майдан без большой крови уже было не разогнать. А когда Майдан победил, они решили, что они могут называть себя сильными и ассоциировать себя с победителями. Если ты ассоциируешь себя с Майданом, ты ассоциируешь себя с победителями.

– Логика правильная, но только если начинать отсчёт с Майдана. Но ведь это раньше началось.

– Тогда всё-таки школа, потому что там все десять лет их обрабатывали. И это действует на внушаемых подростков. В них уже сидит это знание, что Украина на самом деле прекрасна и крута. Плюс когда мы учились, Россия была довольно слабая – ельцинская Россия, которая умудрилась промотать то, что было у Советского Союза. И в России было плохо, и у нас здесь было плохо. Да, был сильный Советский Союз, но он кончился – и это прошлое; логично на прошлое не ориентироваться.

– В текущей ситуации ты можешь сказать, что твой брат, и многие его сверстники, и те, что постарше, – могут измениться? В силу собственных неудач или в силу того, что, к примеру, Россия будет выглядеть объективно лучше?

– Они – нет. Их дети – да. Отказываться от того, во что вложено столько эмоционального ресурса, они не станут. Это для них всё равно что отказаться от самоидентичности. «Если я столько времени вкладывался в неправое дело, значит, я очень плохой? Невозможно». Это чисто психологическая штука.

Мы некоторое время молчим.

– …Как ты к ним относишься? – спрашиваю.

– Я не хочу ненавидеть. Потому что если начнёшь ненавидеть, скатишься туда же, где и они сейчас. Потеряешь способность адекватно оценивать ситуацию и ничем от них отличаться не будешь. Мне скорее кажется, что это война идей не на уровне «великая страна» против «не великой страны», а на уровне людей, которые способны трезво мыслить, против людей, которые одурманены. Одурманены ненавистью.

Откуда-то в кафе появился человек с гитарой, местный музыкант, и начал наигрывать что-то невыносимо лирическое.

– Пойдём-ка на веранду, – предложил я.

Мы расположились на тихо вскипающей улице.

– …Когда я закончила институт, я уехала в Киев, потому что была очень домашней девочкой и мне было страшно вот так сразу переезжать, например, в Питер. Я училась на химфаке, причём абсолютно не по прикладной специальности – квантовая химия. И думала, что буду наукой заниматься. Но у меня напрочь отсутствовали способности к тому, чтоб пробиваться в жизни. А в Киев меня как раз звали в аспирантуру – и я поехала туда. И мне очень повезло, потому что в аспирантуру я не поступила. Тогда вышла игра «World of Tanks» – я начала в нее играть и не смогла поступить.

– Ты так увлеклась компьютерной игрой, что не смогла поступить в аспирантуру?!

– Ну, да…

– И что ты там делала, в Киеве?

– Прожила там три года, работала журналистом… Сейчас смотрю, что пишет моя бывшая редакторша из «Бюро новостей», – она даже не за Порошенко, а прямо за «Правый сектор». А так это было очень хорошее, годное издание; настолько годное, что я только спустя год работы узнала, что оно принадлежит Яценюку. То есть, до этого я не знала, и нам разрешали там писать всё, что хочешь. Я там работала с Виктором Трегубовым – это был мой хороший друг, и даже сейчас мы остались хорошими приятелями…

– Это какой-то замайданный журналист?

– Да. Например, Виктор писал яростно статьи евроинтеграционные, я писала яростно за Таможенный Союз, и никого это не парило, главное, чтобы это было хорошо написано. Поэтому меня всё устраивало.

Когда смотришь на Аню… верней, даже так: когда говоришь с людьми, угодившими на войну, и расспрашиваешь их о прошлой жизни, – всё последующее кажется совершенно невозможным.

Ну, вот человек родился. Ну, вот человек учился. Дальше работал. В танчики играл. Аспирантуру пропустил.

Всё время ждёшь, что будет какая-то тропка вбок, и человек не увидит смерти, не узнает смерти, не привыкнет к ней.

Потому что – война, это же, как все мы знаем, не про женщин. Более того, это вообще не про людей. Это про какое-то кино. В лучшем случае – про историю: было когда-то, но сейчас так никто уже не делает.

Но продолжаешь говорить с человеком, и видишь, что время на исходе, а боковой тропки всё нет и нет.

Из Киева она перебралась в Питер. Это было в 2013 году, совсем незадолго до Майдана.

В 2014 году, уже после победы Майдана, но ещё до войны, Аня приехала в гости к своим киевским друзьям. И один из них сказал: если придут русские, мы всех вас убьём. И если ты, Аня, придёшь воевать – мы в тебя тоже выстрелим.

– Это было всерьёз или вы шутили?

– Это было всерьёз. Мы не ругались, мы даже продолжали дружить. Собственно, это была констатация факта.

– А этот киевский круг, в том числе твой знакомый, – что это за люди по типу? Ну, грубо говоря, они реально украинцы?

– У большинства из них ярко выраженная самоидентификация «я – украинец» возникла уже после Майдана. До этого они не задумывались… До этого мы с тем же товарищем увлекались кельтской культурой и язычеством.

– А на украинском языке он разговаривал хотя бы?

– Киев в принципе весь русскоязычный был. В 2014 году я заметила, что в маршрутке чаще слышно украинский язык, но знакомые, в том числе и замайдановские, говорили на русском. И говорят на нём до сих пор.

Я, наконец, спросил Аню про её любимого. Про парня, которого убили. Кто он был, откуда.

– Лёшка мой? – переспросила Аня быстро, как про живого и очень родного человека.

Что-то по-хорошему деревенское было в этом её «Лёшка мой?».