Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узна́ют, когда всё это всплывёт, когда всё это будет рассказано, – мир вздрогнет.

Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.

Но Донбассе – смотри хоть каждый день.

Мы едем с Ириной навестить самых одиноких жителей, в Октябрьский. По дороге Ирина, как заправский экскурсовод, рассказывает:

– Это местная школа. Здесь бомбили с самолётов. Во время бомбёжек все дети собирались в подвале и молились. Летали украинские вертолёты, солдаты в них сидели, свесив ноги, и с автоматов стреляли. Местные дети всё это видели. Они вам расскажут, где кого убило, кого и когда ранило. Что делать, когда прилетает. Они разбираются в калибрах. Конечно, часть детей уехали с родителями, но большая часть местных здесь была. Спрашиваю у них: поменяла ли война ваше отношение к школе, к родителям. Они говорят: «Конечно, раньше мы не ценили счастья просто ходить в школу. Я сейчас больше слушаюсь маму. У неё и так тонна нервов уходит. Ещё не хватало, чтобы я ей проблемы создавал». Ну, они как мужики взрослые. Им десять-двенадцать лет, а они как дядьки разговаривают. Не покемоны – те, что в барах сидят. Эти вырастут настоящими, серьёзными. Они жизнь ценят, они всё понимают.

Ирина молчит, эмоций её не разглядеть. Хотя таксисты, которые с ней иногда ездят вместо её постоянного водителя, могут и разрыдаться: наслушаются историй от бабушек или от детей, и плачут. И ведь вроде сами донецкие, повидали кое-что.

Октябрьский – посёлок, примыкает к городу, сельская зона.

Чем ближе к передовой, тем сильней разрушения. Те дома, что стоят на краешке посёлка, – побитые все.

Сюда попало в крышу. Здесь снесло забор. Здесь взорвалось возле окна. Здесь вынесло ворота.

Почти в каждом доме живёт немолодая семья или одинокая бабушка – им всем некуда выехать, некуда бежать. Да я и не думаю, что они уехали бы.

Так и живут: под ежевечерний, еженощный, ежеутренний грохот, когда каждую минуту может упасть ровно к ним, на них.

Мы накупили им еды, привезли денег.

– Кожный дэнь бьють, – рассказывает нам бабушка в первом доме, – кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь, в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник. И в среду до двух часов не утихали. В два часа утихли. Я выползла, подывылася кругом…

И во втором доме нам бабушка рассказывает то же самое. И в третьем. И в четвёртом.

В четвёртом бабушке – 98 лет. Очень смешно шутит: рассказала, как захотела взять кредит, а ей не дали. Я бы расхохотался, если б мне не хотелось заплакать.

И все они говорят на украинском или на суржике. А Ирина легко переходит в разговоре с ними на украинский.

Они все её знают, помнят, зовут «доченькой», обнимают и радуются ей несказанно.

По кому стреляют? – скажите мне, дорогие украинские читатели. По москалям, кацапам и сепаратистам?

Это же бабушки! Ваши украинские старухи!

(Я знаю, что сейчас ответят эти замайданные упрямцы непобедимые. Они ответят: если б Захарченко не начал… если б Моторола не приехал… Они всегда так отвечают. Хотя сами наизусть знают ответ: а если б не Майдан, если б не факельные шествия, а если б не стрельба в Харькове и беспредел в Мариуполе, а если б не 2 мая в Одессе… Но им хоть кол на голове теши.

Вопрос всё равно в другом: чего считаться-то? В бабушек-то сейчас стреляют: «кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь, в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник».

Если вечно так и будете кивать на того, кто якобы начал, – голова окривеет.)

…Начало смурнеть, и бабушки нас погнали прочь: сейчас начнут бомбить, уезжайте.

Мы поехали.

А они там остались.

Сидят с почерневшими лицами, с почерневшими руками, в своих платочках возле домов и ждут. Никуда уже не прячутся.

Мы немного помолчали с Ириной, но через минуту она уже говорит:

– А вот тут я у одной знакомой женщины ночевала. Обстрелы каждую ночь – приехала снимать. Джинсы, куртку, берцы надела. Она мне говорит вечером: переодевайся в ночнушку. А там стрельба такая, какой там спать! Я вот так под утро в берцах и обнаружила себя задремавшей на диване. А тут: «…ночнушка, рубашка». Думаю: сейчас ещё какое-нибудь попадание будет рядом, а я в этом наряде непонятном. Скажут: «Чего это Ира босиком в рубашке лежит. Чего она там делала?»

И смеётся заливисто. Ей смешно.

Ну и я улыбнулся.

А что ещё делать?

Остаётся только улыбаться: силе и жизнелюбию женщины.

Женщина победит всё.

Ждал её в совершенно пустом кафе посреди солнечного Донецка. Потом курил на улице, сидя на приступочках. Подъехало тонированное такси, и я сразу догадался, что она там.

Но целую минуту из машины никто не выходил.

Я смотрел на такси: ну, выходи уже, я тебя узнаю, уже узнал, Анна Долгарева. Хотя не видел её ни разу, только стихи читал, удивительные.

Нет, и всё; стоит себе машина, не шелохнётся. Думаю: подвела тебя интуиция, парень. Отвернулся. Но всё равно кошусь на авто: неужели ошибся?

Совсем разуверился уже – и вдруг вышла. Чуть неуверенная в своих движениях, как человек, вдруг, после долгой темноты, оказавшийся на свету.

Присела рядом. Говорит:

– А я сигареты не взяла. Думала, в кафе нельзя.

– В кафе нельзя, – говорю, подавая сигарету.

Она была вся в чёрном. Майка, брюки – чёрные.

Сигарету держит как-то по-женски, не очень естественно.

Бо́льшую часть войны Аня провела в Луганске. Теперь живёт в Донецке – в Луганске сейчас стреляют меньше, а она старается всегда быть там, где стреляют.

Вообще Анна журналистка, потому и ездит туда, где бомбёжки. Сто раз уже видела всё это, и всё равно едет.

«Не страшно?» – спросил потом.

«Я же приехала сюда умереть».

Она произнесла эти слова так, что почти невозможным образом в них не осталось ни пафоса, ни позы. Но она всё равно улыбнулась, словно извиняясь, что приходится так отвечать.