Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

Истории, которые я слышал из первых уст, от людей, только что вернувшихся из плена – в начале осени 2014-го, мне до сих пор не хочется обнародовать; потому что ничего человеческого в этих историях нет, а жить, рано или поздно, всё равно придётся вместе – и тем, кто пытал, и тем, кто выжил.

Достаточно привести один обескураживающий факт: когда в сентябре ДНР и ЛНР предоставила киевской стороне списки пленных, спустя некоторое время по поводу двухсот человек из этого списка прозвучал ответ, что их «больше нет в наличии». Якобы сбежали.

На самом деле, большинство из этих двухсот – были замучены, убиты и зарыты без суда и следствия.

Потом ситуация начала понемногу меняться. Видимо, какое-то количество информации о беспределе в украинских тюрьмах стало уходить «в люди» – а за процессом наблюдали европейцы, а Киев собирался войти в семью цивилизованных государств – а тут такая жуть творилась; в общем, обороты сбавили.

Хотя к некоторым подразделениям – и едва ли не в первую очередь к «Оплоту Донбасса» Захарченко – счёт всё равно оставался особый.

– У нас в «Оплоте» негласный обычай, – рассказывал Захарченко: – мы меняем только тех наших пленных, которых они взяли с боем. Да, есть раненые и контуженные: мы всё это учитываем специально, и при обмене учитываем. Но если ты сам сдаёшься… Таких у нас не должно быть. И каждый об этом знает. Только с ранением или с контузией! Остальные не меняются. И второй момент – «оплотовцы» очень редко в плен попадают. Если брать статистику всех попавших в плен, то у нас – менее двадцати человек.

– А сколько всего поменяли ополченцев за два года войны?

– Почти тысячу. Но «Оплота» – меньше двадцати. И мы своих пленных в основном сами и забираем. Там человек шесть сидит по-прежнему наших, но они расцениваются той стороной как особо злостные, и они их вряд ли отпустят.

– А украинцев много в плену?

– Хотелось бы, чтобы было больше, но достаточно для того, чтобы работать на одном угольном предприятии, восстанавливать.

– Иловайск ведь пленные восстанавливали?

– Да. КПД громаднейший. Зарплату не платишь, кормишь, никаких соцобязательств, 12-часовой рабочий день. Меняешь только пацанов-конвоиров, и пашут как заведённые.

– Есть ли какой-то установленный порядок их возвращения: они год должны отработать, или сколько там?

– До нашей победы, – сказал Захарченко; было не очень ясно, шутит он или нет.

– А всех на всех?

– «Айдар», «Азов», «Днепр» – этих ребят мы ещё подержим. Пускай хоть на дерьмо исходят. По одному мы их меняем на важных наших. Это своего рода «золотой запас» пленных. И отношение к ним не такое, как к обычным ВСУшникам – сидят не в тепле и неге, похуже… Я стараюсь не лезть в эти «пленные» дела.

История с пленными – впрочем, совсем в другом свете – всплыла ещё раз, когда Захарченко был под капельницей.

– …у нас месяц лежал украинский разведчик, – уже знакомая мне врач обращалась вроде бы к медсестре, сидевшей с ней через стол, но на самом деле рассказывала с тем расчётом, чтобы и Захарченко, и я эту историю услышали. – Потом за разведчиком приехала его мама. Мы постелили ей в нейрохирургии в палате – простая женщина, юбочка, тапочки, белая рубашечка.

– Эта история у Шахтёрска случилась, – вдруг негромко пояснил мне Захарченко, и я понял, что он в курсе, о чём идёт речь.

– Это был её старший сын, ему 36 лет, – рассказывала врач про украинского разведчика, – у него самого шестеро детей. Наша группа разведчиков захватила его во время вылазки. Завязалась рукопашная битва, и наши ребята его ножом или штык-ножом подрезали, хорошо подрезали. Ножевые ранения брюшной полости. Но когда эта заваруха прошла, они остыли – видят, что раненый, добивать не стали, рука не поднялась… Привезли его к нам, в травматологию, тяжеленного. И мы месяц его выхаживали – колоссальная кровопотеря, ранения внутренних органов. Лечили, как своего. Уходило порядка 6–8 тысяч гривен в день только на этого парня. Он был месяц на управляемом дыхании. В конце концов начали связываться с днепропетровскими: заберите вашего пленного. Приехала мама, ей разрешили. Я говорю, как вы отпустили-то его? Мотивация? Она нам и говорит: обещали землю, квартиру и шесть батраков. А мы стоим втроём: я и две медсестры. Я говорю: «Это мы батраки ваши?» А она мне: «Да не, не вы». А кто? Кого они хотят в батраки взять? Вот мы стоим здесь, люди, которые в Донецке живут. Ну, она расплакалась – простая женщина.

– А сама хотела батраков, – сказал я не в осуждение, а так, скорей, в задумчивости.

– «Ну, нам же казалось, что тут только россияне, а россиян можно брать», – говорила эта женщина. Они многого не понимают, – продолжала врач. – Откуда в основном идут в армию? Из сёл, из деревень. Эта женщина рассказывала, что в их деревне мужчин не осталось. Сами они с Винницы… Перевели этого разведчика в днепропетровский военный госпиталь. Мы созванивались с их докторами, много рассказывали про диагноз, про состояние его. Поначалу они даже боялись его забирать, из-за того, что он мог во время транспортировки погибнуть. Сами врачи благодарили нас за то, что парню сохранили жизнь. Но когда его привезли в Днепропетровск, появились такие статьи! Будто медики донецкие пытали его, гвозди под кожу загоняли, лечили только глюкозой. А ведь мы его промывали с тяжелейшим перитонитом, сделали в течение месяца шесть или, нет, восемь операций. А про нас пишут, что мы его не лечили, что мы врачи-убийцы, – здесь врач посмотрела на меня, и во взгляде её было удивление, но обиды не было никакой, словно она не то, чтобы разозлена, а просто озадачена слабостью человеческой природы. – Информационная идёт война, – неожиданно заключила она; и у меня возникло твёрдое ощущение, что если она и знала эти слова по отдельности пару лет назад, то наверняка ими ни разу не пользовалась в такой последовательности.

То, что никакого мира не будет, бойцы на передовой отлично знали. Не потому, что были столь прозорливы – а потому, что в реальности мира не было вообще ни дня.

Министерство обороны ДНР констатировало: режим прекращения огня украинская сторона нарушила… через пятнадцать минут после его начала, обстреляв Горловку.

Позиционные бои происходили в ежедневном режиме; бомбёжки не прекращались. Только в первый месяц «мира», с 6 сентября по 6 октября, на территории ДНР и ЛНР погибло около 330 человек.

В сентябре по Донецку украинская сторона стреляла как по часам: в 6 утра ежедневно. Целились они, хочется верить, именно в позиции ополчения, но попадали – куда придётся.

Не заметить некоторые вещи было просто невозможно; при всём фарисействе западных СМИ и патентованных правозащитников, какая-то фактура начала проявляться.