Алексей Самойлов - Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)

Восстановление попираемой справедливости, защиту чести и достоинства «на по том» перенести нельзя. Он и не переносил «на потом», восстанавливал как мог – в электричке, на Невском «подручными» методами, в кабинетах начальственных, на стаивая на своей правоте, на тренировках и играх, костеря учеников за ошибки и глупости «баранами», а остывая, прощал их – не у всех же такие светлые головы, как у Саньки Белова, его любимого ученика, или у «Зайчика» – Саши Большакова, разыгрывающего «Спарта ка», мотора команды, или у Александра Харченкова. А вот трусости, безволия, стремления отсидеться в окопах, когда рота-команда поднялась в атаку, старшина Кондрашин (высшее воинское звание, до которого он дослужился в армии) ни старослужащим, ни новобранцам не прощал.

Когда он служил в армии (один из периодов его действительной службы пришелся на Ленинградское военно-топографическое училище), ему тоже случилось поучить пытавшегося взять его на арапа известного в городе мастера дриблинга и броска. Произошел инцидент, наложивший свой отпечаток на все последующие отношения двух баскетбольных знаменитостей, в спортивном зале военного училища, где еще не старшина, а младший сержант Кондрашин с утра пораньше, пока зал свободен (вставал он всю жизнь ни свет ни заря), отрабатывал дальний бросок и штрафные: триста штрафных, пять сот бросков с точки двумя руками от головы; а мы-то удивлялись тому, как он кладет мячи в корзину, а чему удивляться – встань пораньше, кто рано встает, тому Бог подает… Из всех качеств, спортивных и жизненных, способность, умение, желание трудиться, вкалывать, пахать по-черному он ставил на первое место, белоручек и лентяев презирал, ребята спартаковские сердились на тренера-ворчуна, когда он попрекал их куском блокадного хлеба: люди, мол, день и ночь трудились, спали в цехах, делая заготовки для снарядов, – малолетки, женщины, старики горбатились, умирали от голода и холода тысячами, а вы лишний раз наклониться за мячом ленитесь, живете и играете в условиях, о которых наше поколение и постарше даже мечтать не могли…

Так вот, возвращаясь к инциденту, после которого между двумя будущими знаменитостями, двумя земляками пробежала большая черная кошка… Отгружал наш Петрович мячи в корзину, возможно, даже напевал вполголоса от полноты чувств, как дверь в спортзал отворилась и в нее вошел в новеньком, с иголочки, спортивном костюме щеголеватый мастер росточка невысокого – сантиметров на пять меньше Петровича, тоже совсем не Гулливера (в Кондрашине было 175 сантиметров), поинтересовался, что здесь делает Кондрашин, и категорическим тоном сказал, чтобы он, то есть мастер модного вида, больше в зале в этот час его, то бишь сержанта-пахаря на спортивной ниве, не видел. Что больше не понравилось Петровичу – пижонский вид метра с кепкой или его высокомерный тон, он не сказал, но вывела его из равновесия и заставила взяться за оружие – протянуть к носу-рубильнику мастера свои железные пальцы-гвоздодеры – невинная похвальба щеголя насчет того, что он-де блатной и сейчас младшего сержанта уроет и еще что-то по фене блатной сказанное.

«Тут я понял, что никакой он не блатной, я-то на Лиговке насмотрелся настоящих блатных с фиксами и финками, – рассказывал мне Петрович, – и еще я почувствовал, что у него очко играет, он похвальбой себя заводит, но, отдам ему должное, не трусит, гоношится. Ну, рассказывать можно долго, а поступил я так: прищемил ему нос пальцами правой руки, поверь, это очень больно, и заставил его встать на колени и взять свои слова насчет “слабака”, “урою” – обратно».

8 августа 2006‑го меня не было в Шапках: отпускной месяц выпал на конец июля – первую половину августа, и земляки сняли мне в родной Карелии комнату в доме на берегу Сямозера, одного из самых рыбных и норовистых, переменчивых, как карельская погода, озер: даже в июле море – Сямозеро многие так зовут – бушует неделями, а с неба, затянутого тучами, гром гремит, молнии сверка ют, и по макушке, по кумполу лупит карельский июльский дождь, обещая скорые грибы – вот бы Петрович порадовался! – но отравляя мне существование, потому как в отличие от своего старого товарища я отдыхаю душой преимуществен но на рыбалке (после летнего отдыха на карельских ламбушках, лесных озерах поплавок, прыгающий на воде, снится мне до марта) и топя баньку на берегу озера. На сей раз банного священнодействия хозяйка Татьяна Михайловна

(с Владимиром Петровичем одного поколения – она 1928‑го, он 1929‑го, дети «великого перелома», семью Татьяны Михайловны раскулачили и сослали на Крайний Север) мне не доверила, хотя я клялся и божился, что истопил на своем веку столько бань, сколько окуней в Сямозере!! Как и Петрович, она, до сих пор бегающая по лесу за черникой, морошкой шустрее и удачливее молодых, вырастившая с мужем четырех дочерей, содержащая избу и все хозяйство в идеальном порядке, всю жизнь ломившая от зари до зари, клятвам заезжих краснобаев не больно-то верит, да и накладно это – топить баню чаще, чем раз в не делю: «Дрова-то теперь дороги, привезти их мало, надо еще расколоть, а мне уже восемьдесят, я в молодости крутилась, теперь уже не могу, а на мою пенсию, меньше трех тысяч в месяц, не боль но-то разживешься, да в моем возрасте не о жизни надо думать, а о смерти, свое я отжила, а чего нажила?.. Простому народу как раньше труд но жилось, так и теперь, даже теперь еще труд нее, вон моя старшая дочь Ольга с двумя высшими образованиями на трех работах в вашем Питере ломит, чтобы снимаемую комнату оплачивать и детям своим помогать…»

Чем больше я узнаю Татьяну Михайловну и о Татьяне Михайловне, тем очевиднее мне, что ни какого простого народа никогда не было и нет, что люди талантливые, с кремневым, командирским характером – готовые диктаторы-правите ли небольших государств или, что одно и то же по набору психологических качеств, успешные тренеры, со своим, самобытным взглядом на вещи, своей натурфилософией (любопытно вся кий раз прослеживать, сколько в их осмысливании мира собственно от натуры, то бишь от характера, норова, сколько от натуры-природы, а сколько непосредственно от мыслительного акта, рефлексии), наконец просто умные от природы, умеющие и копейку считать, и последним кус ком хлеба со страждущим поделиться, в так называемом простом народе встречаются не реже, чем среди тех, кто прочел горы умных книг. Убедила меня в этом много лет назад другая Татьяна, моя бабушка Татьяна Прохоровна, воспитавшая меня, рано оставшегося без отца и матери, женщина круто го нрава, скорая на таску и ласку, отходчивая сердцем, зла на людей не державшая, окончившая всего три класса церковно-приходской школы, но не имевшая себе равных по умению читать в душах и видеть скрытые мотивы и намерения проходивших перед ней людей.