Алексей Самойлов - Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)

Эти стихи были напечатаны в том же журнале, что и статья Адамовича «Overkill», только четырьмя годами раньше. Страничка журнальная со стихами называлась «Памяти товарища». Коллеги, друзья прощались с Александром Орловым, редактором (он редактировал и произведения Юрия Трифонова), поэтом, много лет игравшим за команду МГУ и умершим на волейбольной площадке.

Уходят из жизни люди игры – Владимир Саввин, Владимир Ульянов, Анатолий Чинилин, защитники Отечества в военную годину. И поэты уходят. А игра живет и будет жить, пока люди не разучились радоваться бегущей воде, шумящей под ветром листве, летящему мячу, будет жить, чтобы смягчать сердца народов и людей.

Моя книга «Время игры» (М.: «Физкультура и спорт», 1986) – о муках любви. Любви к женщине, свободе, искусству, спорту, красоте, игре. Корень игры – гармония, красота. «А корень красоты – отвага» (Борис Пастернак «Осень». Из цикла «Стихи из романа»).

В романе «Доктор Живаго» сказано: «Человек в других людях и есть душа человека… В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом это будет называться памятью». Не знаю почему, но я чувствую себя не вполне своим в мире взрослых. «Я состарился, но так и не вырос» – могу повторить эти слова Федерико Феллини, сказанные им за два месяца до смерти. Для человека такого типа важны люди-магниты, к которым бы он тянулся. Потребность испытывать нежность и восхищение сопровождает мою полувековую профессиональную карьеру. Я не могу написать ничего стоящего о человеке, если не влюблен в него. Я продолжаю играть, как семьдесят лет назад, и, выходит, никогда не расставался со своим детством. Игра ведь многомерна: это и сфера детства, и способ познания мира, и часть жизни, и потому, рассказывая об игре, рассказываешь о жизни.

Книга «Время игры» была замечена. Читать похвалы в газетах и журналах разных городов, получать благодарные письма читателей было приятно. Но одно критическое замечание в рецензии В. А. Новоскольцева (главный редактор «Советского спорта» в 60‑е и 70‑е годы, он напечатал немало моих репортажей и очерков в своей газете) задело меня за живое.

Похвалив автора («Отдавая всем свое сердце, А. С. все же большую его часть отдает тренеру… Очень здорово написано, теперь так о спорте пишут редко»), Новоскольцев под занавес врезает ему. «Конечно, автор имеет полное право начинать повествование с “я” и им кончать… Но А. С. несколько нарушил желаемое равновесие скромности.

Излишне много о своем жизненном пути автор повествует в главах, названных им “Тайм-аут”».

Скромность помянута рецензентом совсем не к месту. Неужели непонятно, что, изучая себя, ты изучаешь жизнь, изучаешь других людей?! Ведь слабый человек силен потому, что может познать самого себя. Об этом знали еще древнегреческие философы, а Трифонов стал классиком русской литературы именно потому, что, как заметила Инна Гофф, «никогда не пытался уйти от себя, а пробивался к себе: изучал, осмысливал, рассматривал на просвет жизнь, которая была в нем самом и вокруг него».

Льщу себя надеждой, что сумел чему-то научиться у Юрия Трифонова. Жаль, что послесловие почти четвертьвековой давности, мое признание в любви Юрию Трифонову не вошло в мою книгу «Время игры».

Я посвящаю этот текст памяти Владимира Кондрашина и Вячеслава Платонова – гениев игры, родившихся в январе, один восемьдесят, другой семьдесят лет тому назад. Им обоим – тут Владимир Новоскольцев прав – я отдал большую часть своего сердца.

Международной волейбольной федерацией с незапамятных времен до 1984 года руководил господин Либо, среброголовый парижский архитектор. Ему, должно быть, на роду было написано стать волейбольным президентом. Слышите, как резонирует одно произнесенное подле другого слово: Либо и – волейбол. Их зарифмовала сама судьба. Судьба и три беспечных филфаковских поэта, только что завершивших поэму о деде Мокее и его внуках, акмеисте и хоккеисте в будущем: «Сидя на завалинке, дед Мокей советовал внукам играть в хоккей…»

Сидя на подоконнике, напротив главной филфаковской аудитории, поэты приняли от факультетского спортбюро заказ на рекламу нашего завтрашнего финального матча с химиками на первенство университета, потребовали минимум информации о нашей команде и волейболе, «пошевелили абрикосами» (так называли они протекание творческого процесса) и позвали меня, председателя спортбюро, принимать работу.

Начало было такое: «Химик, глотай химикалий ртом: удивляться нечего! Играем с Панкратовым не хуже, чем с Калертом, а с Калертом не хуже, чем с Анейчиком!»

Перечислив весь наш состав и запугав химиков до посинения, поэты воззвали к лучшим чувствам прекрасных дев-филологинь, призывая их прибыть завтра к девятнадцати ноль-ноль на Десятую линию Васильевского острова в спортзал матмеха для бурного изъявления восторга игрой своих и подавления волной неуправляемых эмоций противной стороны. А чтобы никто не усомнился в грандиозности завтрашнего события, чтобы все поняли его эпохальную значимость, поэты поясняли: «Интерес к встрече определим вкратце: если б прибыл на матч господин Либо, президент Международной федерации, и он бы пришел смотреть волейбол!»

Один из трех поэтов, мой товарищ по группе, разносторонне талантливый, как Леонарадо (еще в школе переводил Байрона, шил брюки и рубашки, был главным художником многоверстовой стенгазеты «Журналист», где изобразил чуть ли не в натуральную величину ректора университета, академика и альпиниста; он, поэт, а не ректор – переплывал Неву в пору ладожского ледохода и унаследовал от отца, актера, бархатный бас, звучавший долгие годы на ленинградском радио и позволивший Виктору Голявкину написать рассказ «Густой голос Выштымова»), наш Левша, левой, как Леонардо, рукой нарисовал на ватмане волейбольную сеть и в каждую ее клетку вписал цветной тушью: «Химик… глотай… химикалий… Господин… Либо… волейбол».

Могучие химики, грозные химики, непобедимые химики, краса и гордость очень мужского факультета, были разбиты наголову командой самого женского факультета, командой, в которой не было ни одного запасного!

В волейбол они играли лучше нас, чего там… Но у них не было таких поэтов, и таких болельщиц у них не было. Так что удивляться нечего: играли мы с Панкратовым не хуже, чем с Калертом, а с Калертом не хуже, чем с Анейчиком…

Валя Калерт, хрупкий, изящный, ушел из жизни молодым. Остальные из нашей университетской команды работают – один пишет сценарии научно-популярных фильмов, другой, доктор наук, – солидные монографии о Горьком и Бунине, третий – очерки в рязанской областной газете, а еще одного я потерял из виду…