Array Сборник статей - Моховая, 9-11. Судьбы, события, память

Раскованные танцы – ладно, а вот дальше стало происходить нечто уж совсем немыслимое: некоторые вступали в браки с иностранцами!

К такой свадьбе стала готовиться и моя красавица сестра Женя (она училась на два курса младше). Руку и сердце ей предложил итальянец Бернардино (Дино) Бернардини.

Созвали общее комсомольское собрание курса, чтобы осудить мою сестру за её решение вступить в брак с иностранцем (хоть Бернардини и итальянский коммунист, и отец его – известный антифашист, а все же – кто его знает?). Во всяком случае, собирались всё-таки поговорить с невестой, вдруг откажется от своего выбора?

Женя, зная энергетику и пафос подобных мероприятий, на собрание не пошла. Однако попросила одного своего однокашника, с которым дружила, Колю Рубцова, сказать какие-либо слова в свою защиту и, если получится, сбить яростный тон разоблачений со стороны самых активных критиков.

Коля был хороший друг и сказал следующие слова, по-детски наивные, но самоотверженные:

– Вот вы все Женю осуждаете. А Тургенева читали? Зачем Елена поехала за Инсаровым в Болгарию? Да чтобы там делать вместе с ним РЕВОЛЮЦИЮ!!!

Аргумент был неожиданным и непререкаемым. Он сразил неприятелей наповал. Страсти поутихли. Экспорт революции! Как будущий Че Гевара! Это было романтично… Хотя вряд ли есть на свете люди, менее приспособленные для революционных деяний, чем моя сестра.

Итак, первый тур в битве за идею был проигран. Тогда вызвали из Ульяновска, для сурового разговора, мою маму, Зинаиду Игнатьевну, в прошлом – пламенную комсомолку двадцатых годов.

Предстояло объяснение. Задача осложнялась тем, что непосредственно жениху высказывать какие-либо возражения не стоило, всё-таки он – посланец Итальянской компартии. Дело было тонкое. Предпочтительнее всего было расстроить этот брак материнским несогласием. Вот для таких возражений и вызвали мою, как им казалось, провинциально-пугливую мать.

О, они не знали, что такое быть комсомолкой двадцатых годов из подмосковного поселка Железнодорожный. Например, они не знали, что такое состоять в комсомольской ячейке и любить «мещанского» поэта Сергея Есенина. Да еще и не отречься от него, когда тебя заставляют сделать это под угрозой исключения из комсомола. Да еще и спросить своих судей простодушно, читали ли они Есенина. Оказалось – никто не читал, но все равно осуждали – ведь в газетах про Есенина писали: «кабацкий поэт»! А газетчики всё знают совершенно точно.

В ответ Зинаида почитала им наизусть «Собаке Качалова», «Свищет ветер», покорно спросив: «Ну что тут может развратить?». Тогда, в 1923-м году, ей удалось смягчить непреклонные сердца своих соратников по комсомолу и отделаться только строгим выговором да еще приказанием снять со стены портрет поэта-«отщепенца». Она подчинилась. Портрет со стены сняла, любовалась им тайно. Ведь любить Есенина ей никто не мог запретить.

А теперь ее дочери хотят запретить любить итальянца-коммуниста. Ну уж нет! Не в характере Зинаиды Тюриной, дочери Георгиевского кавалера, было подчиняться абсурду. В то же время она понимала, что это дело напролом выиграть невозможно.

Она хорошо подготовилась и на первый же вопрос: «Как же вы так воспитали свою дочь, что она вот за иностранца собралась замуж, в капиталистическую страну поедет?» – моя мама, Зинаида Игнатьевна, ответила (надо заметить, что она участвовала в комсомольской самодеятельности города Железнодорожный, тогда – Обираловка, и умела произносить речи весьма пламенно, но правдиво, по системе Станиславского):

– Это я у вас хочу спросить, куда вы смотрели. Я-то вам ее сюда в Москву учиться прислала. Девочке в семье были привиты хорошие взгляды. Как же вы работаете с молодежью? Мы вам детей своих, можно сказать, доверяем, надеемся на вашу воспитательную работу, а вы вон как. Что же это у вас за воспитательная работа? Это одна халатность, а не работа с молодежью.

Больше ее ни о чем не спрашивали. Отпустили с миром.

А вскоре Дино и Женя сыграли студенческую свадьбу.

Правда, не обошлось без сложностей. Дело в том, что Женя закончила филфак на год раньше, чем Дино. По закону, как замужняя женщина, она могла остаться с мужем, в Москве. Но наш отец сказал: «Нет, Женя, отработаешь государству за свое обучение в поселке, под Ульяновском».

Молодой супруг приехал к тестю, пытаясь его уговорить:

– Александр Борисович, ведь Женя может от распределения отказаться, как замужняя женщина.

Ответ был суров:

– Нет, Дино, это нам не подходит.

– Но ведь по закону она может остаться в Москве, жить с мужем, у меня комната в общежитии на Ленинских горах…

– Нет, Дино, это нам не подходит. Государство ее учило, она должна отработать.

Пришлось ему вернуться в Москву ни с чем. А Женя поехала на год учительствовать в посёлок Вешкайму, Ульяновской области.

Это был интернат для неблагополучных детей. Дети полюбили ее. Она делала с ними теневой театр, рассказывала про Москву, у нее была ангельская внешность. Целый год на уроках труда они, под ее строгим присмотром, вырезали фигурки для показа спектакля «Кот в сапогах», наклеивали их на картон. Работа требовалась филигранная. Но в конце года была премьера. Кукловодами были сами дети. В тот день весь интернат был счастлив.

Одно только ребят не устраивало: карманы на пальто доброй и красивой учительницы из Москвы были слишком, по их просвещенному мнению, большими. А все непривычное попадало под слово «стиляга». Со стилягами боролись по радио. А тут – у преподавательницы – стиляжьи карманы. Да еще у любимой преподавательницы!

С этим необходимо было бороться. Чтобы вернуть ей человеческий, вешкаймский, облик, все средства были хороши. Можно было даже «нечаянно» попасть снежком по карману.

Но один мальчик, очень сильно привязавшийся к московской учительнице, решил действовать методом просьбы и убеждения. Во время ежедневного гулянья он устраивался на заборе и два часа, без остановки, с высоты своей позиции, убеждал:

– Явгень Ляксанна, а, Явгень Ляксанна. Вы утпорите карманы-ти, а?

Как тут не вспомнить выражение А. И. Герцена: «Любовь, господа, гораздо догадливее ненависти». Он не кидался снежками, он – убеждал и тем самым оберегал от опасности прослыть стилягой, погубить себя в общественном мнении станции Вешкайма.

Однажды чья-то сдавшая в интернат своего ребенка мама позвонила ему откуда-то. Это было диковинное событие. Весь интернат сбежался в фойе посмотреть на счастливчика, чтобы присутствовать при эпохальном сюжете.

Больше в течение года никто из близких детям не звонил и не появлялся.

Моя сестра никогда не жалела о суровом решении отца, позволившего ей послужить, хоть немного, обездоленным детям.