Array Коллектив авторов - Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Другими словами, даже о таких, казалось бы, довольно банальных его фразах можно размышлять и размышлять, постепенно погружаясь во все более необъятную философию.

Головину было категорически несвойственно пустословие, бессознательная болтовня: он никогда не рассказывал анекдотов, не переливал из пустого в порожнее увиденное и услышанное. Если разговор заходил об обыденном – о случившемся со знакомыми или незнакомыми людьми, о поступках, характерах, социальных моментах, погоде, политической ситуации и так далее, в его присутствии предмет обсуждения моментально терял историчность, реальность, материальность и превращался в безличностную и безотносительную этому миру фантазию, грезу, идею – в своего рода метафизический прообраз, о котором и шла дальше речь. Можно назвать это поэтизацией, мифологизацией повседневного, а можно и проникновением в его скрытую суть. Так или иначе, но его рассуждения никогда не были описательными, направленными на сам предмет, но всегда сквозь предмет, за предмет – к тем измерениям, безднам, началам, из коих он явлен в сей мир. Даже изрядно напившись и без конца повторяя одно и то же, Головин никогда не утрачивал напряженности фразы: каждый раз получался новый ремейк. То есть когда Головин говорил – причем говорил что угодно, – не чувствовать метафизичности даже банального было просто нельзя.

Значимость, ценность идеи, события, вещи часто устанавливалась Головиным по произволу: совершенный пустяк он легко делал центром и так же легко превращал что-то важное, несомненное и серьезное в несущественное и маргинальное. То и другое получалось у него в высшей степени убедительно. Вот, например, небольшой пассаж, проистекающий из его приверженности маньеризму:

Некогда, в период расцвета дендизма (дендизм – это одна из «ветвей» маньеризма), случилось великому денди Джорджу Брэммелю (другу Байрона и короля Георга IV) прийти на бал с букетиком пармских фиалок вместо галстука… Когда на следующий день принесли известие о победе при Ватерлоо, реакция на эту новость была весьма вялой… Дело в том, что умение изящно завязывать галстук было у английской аристократии, пожалуй, первым искусством (вторым искусством был классический бокс). У несчастных людей просто опускались руки. Что теперь делать с галстуком? Нужен ли он теперь? Почему букетик? Почему фиалки? Почему пармские?.. Это кажется чудачеством, но это не чудачество. Это один из поворотных моментов в истории человечества. Революция! Ватерлоо – ерунда, чисто социальное явление. Не все ли равно, кто там победил. Но то, что сделал Брэммель, – это было действительно сенсационное событие. В этот день такой важный элемент реальности, как галстук, лишился исторических перспектив… Думаю, вы согласитесь с тем, что предмет, называемый галстуком сейчас, не имеет право носить это гордое имя.

Или вот так:

Французская королева Мария-Антуанетта славилась роскошной грудью, две гипсовые чаши на золотом треножнике до сих пор хранятся в Лувре. Донельзя эксцентричная, она явилась на бал в парижскую мэрию обнаженной до пояса, что, вероятно, и послужило поводом к революции. Если бы королева надела лифчик, неизвестный в ту пору, Франция оставалась бы страной монархической.

А почему бы и нет? Во всяком случае, эта причина ничем не хуже других, научных причин, выбрать из коих одну, настоящую, историки до сих пор, кажется, не в состоянии.

Невероятная эрудиция и обширные познания Головина в областях самых разных открытых и тайных наук всем известны, однако, как представляется, даже не знай он всего этого совершенно, его фигура все равно осталась бы знаковой: одной только врожденной отстраненности от этого мира и постоянной внутренней обращенности к иному, сокрытому центру было бы более чем достаточно. Если бы он не знал ни поэтов, ни других языков, не читал книг, никуда бы не делись и его поэтическое дарование, суггестивность персоны, другие способности и таланты.

Однако Головин постоянно читал книги, изучал старинные фолианты, вникал в суть учений, религий, концепций, мифологем, вплоть до последних дней углубляя познания, расширяя и совершенствуя и без того колоссальную эрудицию, причем делал он это не из любопытства и не ради простого времяпрепровождения, но держал курс к горизонтам, известным только ему. И если бы можно было составить хронологический список книг, прочитанных им в этой жизни, скорее всего, он оказался бы настолько неожиданным, странным, невероятным, что, исходя из него, вряд ли бы удалось сказать что-то определенное об этих горизонтах, хоть как-то идентифицировать тайную навигацию Головина.

Вообще же к добытым человечеством знаниям, тем более к знаниям этих знаний, он относился с изрядной иронией

предпочитая непосредственное погружение в стихии свободные и подвижные, в зыбкие, фантастические, сомнамбулические пространства.

Но в то же время тотальное невежество, особенно в вопросах важных, существенных, метафизических, свойственное нашей эпохе и потому нам всем, он презирал. Не то чтобы даже презирал, скорее относился к познаниям, научным мифологемам этой эпохи как к неинтересному частному случаю, о котором не стоит и говорить. «Прошлое предано», – заметил по этому поводу Ницше. Тем более никакого уважения не заслуживал человек, не давший себе труда разобраться вообще ни в чем, даже в своих собственных представлениях и убеждениях.

Однажды мы разбирали с Головиным какие-то материалы, связанные с подготовкой очередной книги коллекции «Гарфанг», и откуда-то случайно выпала фотография Далай-ламы. Он задержал на нем пристальный взгляд, потом вдруг сказал с нескрываемой завистью и уважением: «Наверное, образованный …» Понятно, Далай-лама, воспитывавшийся с самого детства лучшими наставниками и учителями, получил прекрасное образование и хорошо разбирался в различных учениях, дискуссиях, позициях, практиках и направлениях множества школ многовековой буддийской традиции. Хотя Головин не особенно увлекался Востоком, сам факт отличного образования, не важно, в контексте какой культуры, он ценил высоко. Понятно, что нам, жителям эпохи постмодернизма, где в лучшем случае можно получить хотя и обширное, но исключительно профаническое образование (а тем, кто взыскует большего, приходится действовать самостоятельно, продвигаясь очень медленно и совершая массу ошибок), вполне можно позавидовать настоящему образованию.