Array Коллектив авторов - Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Шествуя по городу в компании своих приятелей, окончательно очумевших от многодневного «алкоголя и алкоголя, потом опять алкоголя» и беспрерывной поэзии, мистики и метафизики, он мог выкинуть что угодно. Однажды, к примеру, вдруг начал швырять куриные яйца – иногда в проходившие мимо автомобили, иногда в направлении мегаполиса, нависшего миражом во всех направлениях, судя по всему, манифестируя должное отношение к дьявольской сути прогресса. При появлении сил враждебных, а именно взбесившихся шоферов из притормозивших машин, а затем и милиции…

…так вот, при приближении разъяренных шоферов и замелькавших меж ними милицейских фуражек он и не собирался скрываться – не уделяя всей суматохе никакого внимания, просто тихо стоял, прислонившись к дереву, в то время как прочие пытались сбежать либо, не понимая, что происходит и происходит ли что-то вообще, тупо бродили по месту событий, видимо, расценивая все это как очередную галлюцинацию. Всех их поймали и наказали физически, потом увели в отделение – всех, но почему-то кроме Головина, который, когда шум утих, отделился от дерева и, слегка матерясь, пошел в произвольную сторону.

Хотя и не лишено оснований, однако не очень-то убедительно мнение, будто в бесчисленных пьяных историях Головин потому неизменно выходил сухим из воды, что находился под особой протекцией Диониса. Редко, но все же, случалось, и он попадал в больницу, милицию или дурдом.

В кинотеатре шел черно-белый французский фильм «Фанфан-тюльпан», любимый Головиным. Сам он, мертвецки пьяный, расположившись среди своих сотоварищей, склонил голову в кресле и спал беспробудным сном. На экране стража гуськом поднялась по деревянной лестнице к какой-то мансарде, где скрывался Фанфан-тюльпан, и принялась барабанить в дверь. «Именем Короля!» – грозно выкрикнул их командир. Головин на миг поднял голову и со своей исключительной интонацией проорал на весь зал: «Па-а-шел ты на – -!» Потом тут же заснул. Хулиганы, шпана и прочие зрители буквально завыли от восторга.

Войдя поздним вечером с кем-то в метро в состоянии крайне потрепанном, похмельном, усталом, Головин был остановлен милицией как субъект подозрительный, для общества явно опасный, скорее всего. Милиция тех времен, стоит напомнить, была вовсе не та, что сейчас: вполне можно было по пустяку отправиться в вытрезвитель, кутузку, а если состряпают дело – даже в тюрьму. Поэтому советские люди от страха относились к милиции подобострастно, мямлили оправдательный вздор, а она, в свою очередь, вела себя откровенно по-хамски, держа их за сволочь и сброд. «Документы! – нагло потребовал милиционер. – Небось с зоны сбежал, вон рожа какая!» В оправдание милиционера надо сказать, что основания для подобного впечатления у него все же были, учитывая внешность Головина в тот момент: в сравнении с ним герои Тарантино показались бы обыкновенными интеллигентами. Но вместо того, чтобы прикинуться жалким и постараться как-то уладить все дело, Головин выступил противоположно – до крайности возмутившись, он выпалил вдруг: «Ну почему, ну почему вот всё у нас так?!.. Почему обязательно сбежал?!.. Честно на химии отработал весь срок и вот возвращаюсь домой!» Милиционер изумился, опешил и пропустил гражданина в метро.

Что касается внешнего вида и поведения Головина, то у него было много обличий, ролей, как, впрочем, и у всех людей, разве что у Головина диапазон этих ролей был необычайно широк: от обаятельного джентльмена с изысканными манерами, отлично одетого, до своего человека в пивной среди самого невообразимого сброда. Именно в этой последней роли он как раз и находился, когда однажды мы сидели в нашей квартире в Мытищах. Присутствовал там и Володя Достоевский, ныне известный переводчик, основатель и главный редактор книжной коллекции черной фантастики «Гримуар». Правда, «Достоевский» – не настоящая его фамилия, а своеобразная кличка или, может быть, псевдоним, но настолько вошедший в обиход, что многие даже не подозревали о наличии у него еще и оригинальной фамилии. Кажется, иногда забывал о том и он сам. Выпивка вся закончилась, и Головин с Достоевским требовали еще. В стране был, однако, сухой закон, и водка отпускалась лишь по талонам, причем именным. По случаю у меня оставалась пара талонов. Идти в специализированный магазин, находившийся далеко, я не хотел, и никто не хотел, поэтому пришлось двинуться в путь им двоим, как самым активным и страждущим. Располагая талонами, моими документами и плюс своими, они должны были как-нибудь разобраться с продавщицей относительно прав на талоны, выписанные на иное лицо. Учитывая их внешний вид и состояние, тот факт, что их вообще пустили в магазин, а не бросили за решетку, весьма удивителен, но я полагаю, что выручили артистизм и находчивость Головина. Протолкавшись к засаленному прилавку, данная пара предстала перед объемистой продавщицей в замызганном фартуке, наслаждавшейся ролью то ли прокурора, то ли вообще королевы. Вывалив на прилавок талоны и документы, они, видимо, пустились в какие-то сложные объяснения. Устав слушать, продавщица подозрительно взглянула на Владимира и перешла к делу: «Ваша фамилия?!» «Достоевский», – смущенно ответствовал Достоевский. Ко всеобщему изумлению, продавщица вдруг умилилась, расплылась в ядовитой улыбке и, по-матерински взглянув на Головина, мягко спросила: «Ну а вы, наверное, тогда Толстой?..» Сам Головин тут не нашелся что и ответить, но в новых тонах переговоры пошли на лад. Потом, на кухне, осваивая новый резерв, Достоевский только и повторял, указывая на Головина: «Точно – Толстой!», и всякий раз громко смеялся, правда, как-то нехорошо. Головин отвечал сложной мимикой, малопонятной, но весьма и весьма выразительной.

В другой раз, тоже в Мытищах, возникла аналогичная необходимость похода за водкой. Только стояла глубокая осень: грязь, темень и мокрый снег. Талонов тогда не требовалось, но не было денег. Обращаясь к каждому лично то по-хорошему, то по-плохому, обосновывая теоретически, цитируя строки поэтов, ссылаясь на тайные инструкции мэтров тайных наук и многими прочими способами Головин убеждал, призывал, просто требовал их достать где угодно, в конце концов выйти в подъезд, звонить во все двери и просить одолжить. В результате, обыскав всю квартиру и карманы друзей, удалось наскрести горсть монет. Выдвинулись в магазин. Внутри все забито битком, стали в очередь. Через час-полтора уже были вблизи прилавка. Какой-то невнятный трясущийся мужичок вдруг обернулся к Головину и жалобно возопил: «Дай, командир, хоть какую-то мелочь, нет у меня ничего, иначе совсем пропаду!» «Да на, жалко, что ли», – сухо бросил ему Головин, сунул руку в карман, вытащил все, что сумел зачерпнуть, и отдал несчастному мужичку. От радости тот ошалел, что-то быстро купил и исчез. Потом ошалели и мы: осталось всего-то на пару бутылок вина. Затем была сцена раскаяния Головина. Он начал с того, что не знает, зачем таким образом поступил, что было затмение, что сделал глупость, что человек попросил, и он взял и отдал, не думая ни о чем… Однако понятно, что было все очень непросто. «Усложнить ситуацию» (его собственное выражение) он, безусловно, любил. Вернувшись в квартиру, разлили вино, и вновь пошла тема, где взять теперь денег на алкоголь – к примеру, поехать к кому-то или по телефону экстренно вызвать кого-то сюда, разумеется, с выпивкой… Стоит заметить, что сцены раскаяния, весьма артистичные, тоже входили в репертуар Головина, причем иной раз он их разыгрывал по соображениям, так сказать, меркантильным. Случалось, хотя и редко, что спиртного оказывалось на столе слишком много – целые батареи водки, пива, вина, коньяка. Выпить столько было нельзя и за несколько дней, особенно когда компания и так пребывала в хорошей кондиции. Но и не выпить тоже нельзя – не позволял этикет. Столь неразрешимую ситуацию Головин иногда разрешал следующим манером. Неудобно примостившись на самом краю стула – одна из любимых им поз, которую он принимал, по его же словам, из ненависти к комфорту, – он начинал ронять голову, будто бы засыпал, потом неожиданно с грохотом падал на пол, не забыв по пути как бы случайно локтем смести со стола все бутылки, а то и обрушить стол. Выдержав паузу в положении лежа среди битых бутылок и разлитого всюду вина, он приходил в себя, сперва выражая полнейшее непонимание, где он и что он, затем, постепенно сознавая масштаб катастрофы, в ужасе начинал материться, проклиная себя, всех вокруг и весь мир. Сцена раскаяния – упреки себе в непростительной неловкости, нерадивости, во всех худших пороках, нравоучения в собственный адрес, страшные приговоры во искупление содеянного, которое в жизни не искупить, и так далее – могла длиться долго. И только потом, прикинув потери, при их серьезности он переходил к убеждению присутствующих в настоятельной необходимости хотя бы частичного восполнения утраченного.