Марк Гаврилов - Похождения Козерога

Знали бы врачи, что после вынесения их приговора по поводу расширившегося сердца я ещё настырнее принялся закаливаться, укреплять и развивать свой мышечный и мускульный аппараты. Именно тогда и приволок во двор вагонеточную ось с колёсами для упражнений тяжёлой атлетикой. Опять же, разумеется, всё это делалось в тайне от родителей. Да им в то время было не до меня. Но об этом поговорим позже…

Запреты на физкультуру и чрезмерные физические нагрузки действовали год. Затем был повторный, контрольный медосмотр, в заключение которого эскулапы удовлетворённо заявили:

– Вот что значит вовремя дать правильный диагноз и назначить необходимые ограничения. Даже следов расширения сердца не осталось!

Но мы отвлеклись от темы. За какое же хулиганство меня попёрли из школы? Наверное, спортивные, литературные победы не давали мне ощущения полноты жизни. Во мне жил неистребимый шкодник и весельчак-шалопай. Это ведь неописуемое наслаждение наблюдать, давясь смехом, как соученики и учитель пытаются что-либо написать на доске, которую ты загодя натёр свечкой. Мел скользит по навощённой поверхности, и не пишет. В классе ржачка, урок сорван. А как вам понравится такая моя придумка?

Перед входом в школьный спортзал находился крохотный тамбур. Достаточно вывернуть там лампочку, и становится темно, как в закупоренной бочке. А теперь на крюк, которым запирается вверху входная дверь, вешаем нечто. Школьники, проходя на занятия, стукаются головами об это нечто, и начинают орать, чтобы «дали здесь свет!». Приходит электрик, вворачивает на место лампочку, включает её, становится светло, и тут же раздаётся оглушительный визг девчонок – с крюка свисает отвратительная дохлая ворона.

И эти, и другие шкоды оставались безнаказанными. Если кто-то и догадывался, чьих это рук дело, то помалкивал – стукачество было не в чести даже у преподавателей.

Но ведь было что-то, что послужило поводом к исключению меня из школы? Как говорится, что было, то и послужило.

У нас появился англичанин, то есть, преподаватель английского языка, которого я невзлюбил с первого же урока. Всё в нём раздражало: и полувоенный строгий костюм, и до блеска начищенные сапоги, и манера отрывисто, командным тоном разговаривать с нами, учениками, будто перед ним солдаты на плацу. Вызывало неприязнь его заикание и нервическое подёргивание щекой, когда он злился. Правда скоро нам стало известно, что англичанин бывший фронтовик, и что подёргивание и заикание – результат контузии. Меня это, однако, не смягчило, и моя неприязнь не убавилась. Чего уж тут копаться в психологических истоках этой нелюбви. Англичанин мне был неприятен лишь тем, что его предмет оказался мне не по силам. Надо было зубрить слова, а всякая нудная зубрёжка была не по мне. По той же причине я недолюбливал, скажем, и учительницу-химичку, очень бледную, худую даму с впалой грудью и тишайшим до шёпота голосом. Не давался мне её предмет, ведь там надлежало учить формулы, а неприятие его отражалось на преподавателе. Я прозвал её Марией Кюри-Складовской, и выше трояка за дырявые по химии знания никогда не получал. Только на выпускных экзаменах (куда деваться!) поднатужился, и не без помощи шпаргалок, отхватил, к вящему изумлению Кюри-Складовской, пятёрку. В аттестат, правда, зачли четвёрку.

Если химичка вызывала снисходительную жалость, то бравый заика-англичанин даже клички не удостоился. Я пытался изводить его: натирал доску воском, прятал тряпку для стирания писанины на доске, насыпал пудру в классный журнал, подкладывал кнопки на его стул – ничто не выводило непробиваемого преподавателя из себя. А ежели он и злился, в тайне от нас, то это было заметно лишь по усилившемуся заиканию. Тогда я сам однажды вышел из себя и запустил в англичанина, когда он шёл к своему столу и был ко мне спиной, бумажного голубя. Голубь уткнулся в него. Англичанин развернулся, строевым шагом направился прямо ко мне, взял за шиворот, от чего с рубахи отлетели пуговицы, и – вы не поверите – держа меня над полом, пронёс до двери и вышвырнул из класса.

Я был в бешенстве. Такого позора переживать мне не приходилось. Выскочил на улицу, не зная, что предпринять, чем отплатить проклятому англичанину, такому же ненавистному, как его неподдающийся предмет. Словно в утешение ко мне подкатился кудрявый весёлый пёсик.

Молнией мелькнула идея отмщения. Я схватил в охапку пёсика, побежал обратно, открыл дверь в класс, и вбросил туда собачку. Каков был взрыв восторга, раздавшийся в классе – можете представить! Мне потом рассказали, что бедный пёс, оглушённый громом человеческих криков, прижался в угол. Англичанин, что-то ласково бормоча, пытался извлечь перепуганную собачку из укрытия, но та затравленно огрызалась, и даже исхитрилась укусить учителя за палец. Наконец, ученики накинули на неё куртку, и выдворили на улицу.

Конца эпопеи я не видел, ибо, не смотря на всю свою шкодливую храбрость, трусливо удрал домой. Думаю, преподаватель английского языка давно догадывался, кто строит ему всякие пакости, но из-за природной и офицерской воспитанности терпел и ждал, когда угомонится проказливый ученик. Собачий эпизод он не оставил без последствий. На педсовете встал вопрос о моём исключении из школы за хулиганский проступок. Из уважения к прокурору Ивану Дмитриевичу Гаврилову на заседание пригласили – нет, не самого прокурора, а его жену – Анну Борисовну Гаврилову. Впрочем, чего уж тут подменять истину красивыми оговорками: не из уважения только пригласили, а потому как администрация школы просто-напросто убоялась вполне возможной негативной реакции товарища районного прокурора на исключение его сына из их учебного заведения.

Времена – то всё-таки были сталинские, могли усмотреть в исключении из школы сына одного из руководителей района попытку подрыва авторитета советской власти. Могу сослаться на то, что произошло в моей Раменской школе, где (вот уж совпадение!) новый учитель английского языка сходу наставил троек и двоек неспособным к языкам балбесам, каковые числились в лучших учениках. Среди них оказались: сын какого-то чинуши из райисполкома, я – сын районного прокурора и сын секретаря райкома партии. Раменского англичанина выгнали с работы «за антипедагогическую и антисоветскую деятельность». Где была гарантия, что наш, калининградский англичанин не повторит судьбу раменского коллеги?!

На педсовете меня заочно подвергли резкой критике, а мама заверила высокое собрание, что примет надлежащие меры к сыну-шалопаю, допустившему хулиганство. Это в переводе с педагогического языка, понятного в той аудитории, означало «выпорю сукиного сына, как сидорову козу». На том и разошлись. А мама дома устало спросила: