Петр Смирнов - Ласко́во

Бабы снова (видно, такая им по уговору была отведена роль) попытались шуметь, но на этот раз им этого не позволили. Носко вызывал и под диктовку Гришонка записывал новых колхозников. Тут же на собрании решили дать колхозу название “Сигнал”. Бабы тут же уточнили: “колхоз “Сигнал” – силком вогнал”. Носко не обиделся. Председателем стал Шурка, счетоводом – Гришонок, бригадиром – Сват.

Вступила почти вся деревня. Один Ося отказался наотрез. Вскоре его раскулачили и выслали.

Так в Шумаях началась новая жизнь.

Шурка возглавлял колхоз недолго – не справился, сняли. Пробовали выбирать других – тоже не получилось. “Прижился” лишь Гришонок. Он работал председателем до самой войны, и после войны до укрупнения в 1950 году.

С годами люди привыкали жить “по-колхозному”, привыкали к беспорядку. Многие уезжали…

До убийства активиста Семена Митрофанова наш сельсовет именовался Трави́нским (располагался в деревне Травинó). Когда я учился в Сорокинской школе, председателем был Сергеев. Низкого роста, рыжеватый. Был холост, держался немного высокомерно. По деревням часто ходил пешком.

Пришёл как-то к нам в Ласко́во, зашёл в избу. Разговаривал с папашей о хозяйственных делах, проверял квитанции об уплате налогов, о сдаче госпоставок – никаких претензий, всё в порядке.

– Слушай, Вась, и чего ты всё платишь, всё выполняешь, а в колхоз не идёшь?

В который уже раз папаша отвечал одно и то же:

– Я в своей деревне – не против.

Сергеев это тоже слышал не раз и не два. Но в Ласко́ве – он это хорошо понимал – уже нельзя было создать колхоз, мало осталось работоспособных.

– Ну, давай в другую деревню.

– А в какую в другую? Ближе всех Калиницы. Там никто не записался. И в Тяглице тоже.

– А в Махновку? Сына твоего я бы к себе взял на работу.

Хотя наверняка он это сказал не всерьёз, мне в это поверилось, и я сразу представил себя за одним из столов в сельсовете.

– Махновка не под руками, – ответил папаша. – Постройку ломать да перевозить силы нету.

– А если я тебе найду готовую постройку? В Махновке, или, скажем, в Травине?

– О-о, не-е, в чужую постройку не хочу.

Долго беседовал Сергеев с папашей, так и этак уговаривал его вступить в колхоз. Не уговорил.

– Ладно, – сказал, прощаясь, – на меня не обижайся, если что.

По-прежнему в нашей деревне каждый сам обрабатывал свою землю. Однако теперь не только колхозам, но и единоличникам сельсовет доводил план сева по культурам. Представители сельсовета с большим деревянным циркулем (“шагомером”) проверяли выполнение плана. Сводку о выполненной за день работе ежедневно нарочный относил в сельсовет. Меня, как самого грамотного в Ласко́ве, тоже просили обмерять площади. Не сразу получалось: в школе-то этому не учили.

Отец упрямо продолжал выполнять планы сева, госпоставок, платил до копейки все денежные платежи. Но в колхоз идти не соглашался. Тятяша иной раз давал понять, что не надо бы так упрямиться перед властью. Но он уже не был хозяином.

Сергеев всё ещё почему-то благоволил к папаше, под разными предлогами вызывал в сельсовет, беседовал. Придраться было не к чему, всё было уплачено. Но ведь других упрямых уже вовсю облагали твёрдым заданием…

Однажды папаша вместо себя послал дежурить в сельсовет меня. Сергеев выразил неудовольствие, но обратно меня не отослал. Написал записку и велел отнести её в самую дальнюю деревню Чечулино, передать председателю колхоза. В дороге я прочитал записку. В ней Сергеев, “в силу того, что начались морозы”, обязывал председателя утеплить бурты с картофелем. Председатель Гаврила после прочтения записки разразился матёрной руганью. Очень был возмущен, что “идиот Сергеев из-за пустяка в такую даль прогнал ребенка аж с Ласко́ва”. Меня накормили, и я успел до ночи вернуться в Травино. Сергеев отпустил меня домой.

Когда Сергеева перевели работать в другой сельсовет, в Шмо́йлово, его имущество везли на четырёх подводах. А в Травино, говорили, приехал в одном летнем пальтишке. При немцах Сергеев жил в Шмойлове. Там и помер, как в шутку говорили, со страху.

В Тереховке жил до коллективизации молодой кузнец Яша с большой семьёй.

Всей округе нужна была Яшина кузница: одних лошадей подковать сколько, а ведь нужны ещё и телеги, и сани, и ухваты, и сковородники…

Яша вступать в колхоз отказался.

Колхоз отобрал у Яши кузницу. Пробовали ковать без Яши – не получалось. Несколько раз описывали и реквизировали яшино имущество за неуплату налогов – всё думали, что не устоит Яша, вступит в колхоз. Всё отобрали, голые стены оставили в доме – нужен был кузнец колхозу, ой как нужен! Шутка ли – пахать-сеять надо, а плуги-бороны не готовы. Но он ещё больше упрямился, не сдавался.

Лопнуло “терпение” властей. Взять с Яши больше было нечего, и объявили его вредителем. Приехали ночью, арестовали и увезли. Так и сгинул Яша.

Потом выгнали из дому его жену Таню с шестью детьми. Не дали взять из дому ни чашки, ни ложки, никакой одежды, кроме той, что на себе. Соседи плакали, когда председатель сельсовета Сергеев безжалостно выгонял на снег малых ребят.

Таня поселилась в Ласко́ве, в пустующем доме Тимохи. Летом помогала крестьянам-единоличникам в уборке урожая. На работу брала обеих дочерей. Мальчишки были еще совсем малые. Зимой кормилась шитьём. Не погибла баба – выжила! Детей отправляла в школу. Троих из них и мне потом учить довелось.

Вскоре был арестован и сослан младший брат Яши, Гаврила. Он тоже отказался вступать в колхоз. Его новый дом, в котором он и пожить не успел, был перевезён в Травино. Там из него сделали клуб. В том клубе я однажды видел, как Сергеев плясал “яблочко”. Хорошо плясал!

То было бурное во всех отношениях время.

Крестьянство (и молодежь в том числе) как бы раскололось. Единоличники считались устойчивыми, крепкими хозяевами, но обиженными властью. Их продолжали трепать налогами, натуральными поставками, а наиболее упрямых облагали “твёрдым заданием”. За его невыполнение описывали имущество, которое либо отдавали в колхозы, либо продавали на торгах.

Случалось, что изъятый у единоличника полушубок за бесценок покупал колхозник. На гулянке, увидев на другом свой полушубок, его бывший владелец кидался на “обидчика”, парни дрались, как враги, сначала один на один, затем вражда разгоралась деревня на деревню. Дело доходило до поножовщины и убийств.

Особенно ненавидели лодырей-бедняков, которые своим трудом ничего не нажили, а присвоили чужое. Про них и частушка была: