Петр Смирнов - Ласко́во

Пели и про колхозников:

Или:

В Тинеях при изъятии скота у единоличника уполномоченный Иван Муров схватил телёнка за хвост, но тот всё же убежал. Немедленно на гулянке прозвучала частушка:

Священники в церквах объявляли колхозников богоотступниками, и женщины-единоличницы, возвращаясь с проповедей, возмущались: зачем, мол, и колхозницы в церковь ходят? А те рассуждали по-своему: в колхозе мы только работаем, раз нас заставили, а богу как молились, так и будем молиться.

Вскоре, однако, отец Сергий внес ясность: всякая власть – от бога, работайте и молитесь, бог вас простит.

Помимо выселенных “кулаков” (со всей ответственностью утверждаю, что это были настоящие труженики), очень многие мастеровые и вообще трудолюбивые люди были вынуждены покидать родные места. Так что бегство людей из деревни началось с коллективизации, продолжалось вплоть до войны уже из колхозов, усилилось после войны, не остановить его и теперь.

Надо сказать, что некоторые из выселенных потом приезжали в родные места с Урала, из Сибири – посмотреть. Все они жили гораздо лучше, чем наши колхозники. Оно и понятно: они же прекрасные труженики, их в новых местах ценили и хорошо платили.

То было время беспощадной ломки единоличного уклада крестьянской жизни, утвердившегося за долгие годы. Метод диктата, бесцеремонного принуждения оттолкнул многих людей от колхозов. В наших местах уже в те времена народу в деревне осталось совсем мало по сравнению с тем, что было до коллективизации.

Когда пытаюсь теперь осмыслить события тех лет, прихожу к выводу о преждевременности коллективизации в наших краях. Сама идея кооперирования мелких единоличных хозяйств была, наверное, правильной. Однако излишняя поспешность, да еще и недопустимые методы погубили всё дело, и теперь его уже не исправить.

Что могло дать объединение, если не было не только тракторов, а вообще никаких машин? Поспешное обобществление коней, требование обязательной перетасовки их между ездовыми ухудшило уход за лошадьми. То же произошло и с коровами, с инвентарём и т. д. Резко упала производительность труда, ухудшилось качество работы.

И, наконец, главное. Не убедив крестьян на деле в преимуществах коллективного труда, добились обратного – пренебрежения ко всему общественному, как к ничейному. Красть, ломать, как попало бросать колхозное стали открыто. Кто и видел – молчал, потому что не жалко. На улице, под открытым небом стояли не убранные под крышу, как это было у заботливых хозяев, телеги на зиму, а сани на лето. В канавах валялись плуги, бороны, оглобли, поломанные колёса, рваные хомуты …

Председатели колхозов, счетоводы, бригадиры – часто наиболее болтливые и юркие мужички из бедноты – после всякого рода совещаний в сельсовете, а то и в райцентре “соображали” напиться не за свой счет, возвращались домой еле живыми, иногда потеряв лошадей и друг друга.

Народ сочинил песенку:

Выпить было легко: тайно пропивали колхозное зерно, давали “по блату” подводу и т. п.

Городские ругались: “У, колхозник!..”

А ведь колхоз, если бы он на деле был коллективным хозяйством самих крестьян, – это же лучшая форма! И – никаких совхозов в деревне! Только колхозы, но – чтобы управляли сами колхозники.

Всю ночь выла вьюга. Между крыльцом сельсовета и дверью конюшни намело сугроб. Дежуривший в ту ночь мужичонка по прозвищу Пымаешь раза три намеревался пойти к лошадям, напоить и задать корма, но всякий раз, приоткрыв дверь, тут же её захлопывал. Ветер, казалось, подхватит его самого, сорвет с крыльца и бросит в объятия снежной бури.

“Ладно, погожу, пымаешь, может, к утру перебьёт”, – думал дежурный, накрываясь с головой полушубком и вновь засыпая на лавке. Во сне видел Носко. Тот страшно ругался и замахивался казацкой нагайкой. В страхе Пымаешь просыпался и шёл опять к двери, прислушиваясь к вою ветра. Показалось, за дверью стоит Носко, вот сейчас войдёт. Ну, пропал тогда! Открывал в страхе дверь, и в лицо било колючим снегом. Закрывал, возвращался к тёплому стояку. Сидел, думал.

“Вот, пымаешь, оказия. Хоть бы пету́н пропел, знал бы, скоро ль свет… Построились, пымаешь, за версту от деревни, петуна и того не слыхать…”

Снова клонило в сон. Нет, нельзя спать. Надо же сходить к лошадям. Пымаешь зажёг фонарь, застегнул на все пуговки полушубок, нахлобучил ушанку, надел шубные рукавицы – и пошёл. Ветер не утихал, пламя в фонаре прыгало, чёрной копотью покрывая стекло. Пришлось фонарь спрятать под полу полушубка. В конюшне – бывшем гумне – почувствовал облегчение от ветра и пурги. Вытряхнул снег из валенок.

Лошади мерно хрумкали клеверным сеном. Пымаешь осмотрел кормушки, повесил фонарь на гвоздь, убрал навоз. Делал всё не спеша, аккуратно, знал – Носко не потерпит беспорядка у лошадей. “Вот бы, пымаешь, пришел сряду, увидел бы меня за работой – совсем, пымаешь, другое б дело”, – думал мужик, набирая охапку сена.

Труднее было с водой. Ту, что была в бочке, он израсходовал с вечера. Идти же в такую непогоду ночью искать колодец или прорубь в мочиле было делом безнадёжным. В Сорокине с водой вообще было худо. Даже ручейка поблизости не было. У каждого жителя свой колодец.

Пымаешь опрокинул бочку, вылил остатки воды – набралось два неполных ведра. “Эх, маловато, ну да ладно”, – и дал сперва жеребцу Носко, а потом кобыле Гранова.

Покончив с делами на конюшне, Пымаешь возвратился в сельсовет, растопил стояк. Мало-помалу забрезжило в окнах. Ветер ослабел, вьюга успокоилась.

Носко всегда приходил на работу раньше всех. Рано пришел и в этот раз. В черной шубе и кубанке, в валенках и меховых рукавицах, он – по всему видно – собрался куда-то ехать. Небрежно буркнув на приветствие дежурного, спросил о лошадях. Пымаешь бойко ответил, что обе лошади всю ночь ели клевер.

– Сыты, пымаешь, сыты, – заключил он.

Носко направился к выходу. “Слава богу, пымаешь, пронесло”, – с облегчением подумал мужик и решил пойти расчистить прорубь на Тимошкином пруду. Зашел в сарай за лопатой и ведром. Там Носко запрягал в санки своего Кобчика.

– Поил? – спросил строго.

– Поил, пымаешь, поил, по полному ведру выпили, – затараторил Пымаешь и пошел на пруд. Он был уверен, что Носко уедет.