Вольф Мессинг - Я – телепат Сталина

В отчаянии, забыв о своих прежних намерениях, я попытался воздействовать на отца Леи внушением, но он оказался крепким орешком. Существуют люди, непроницаемые для моего дара. Какая-то необъяснимая преграда мешает внушению. На их лицах ничего не отражается, их взгляды ничего не выражают. Невозможно понять, о чем они думают. Эти люди словно сундук, запертый на дюжину замков. Таким был отец Леи. Не знаю, какой процент составляют подобные типы, но на моих выступлениях я сталкиваюсь с ними нечасто. Пять-шесть раз в год, не более. И это при том, что обычно я даю – то есть раньше, когда позволяло здоровье, давал – по две сотни выступлений в год. Моя покойная жена в шутку называла меня «стахановцем».

«Мой ответ: нет, нет и нет!» – сказал отец Леи, для пущей убедительности повторив слово «нет» трижды. В русском языке есть такое выражение: «как оплеванный». Я ушел как оплеванный. Леон, увидев мое лицо, решил, что я заболел, и начал беспокоиться, что придется отменять сегодняшнее выступление. Для Леона возвращать деньги было смерти подобно. Узнав причину моего расстройства, Леон рассмеялся и сказал, что несчастная любовь похожа на корь. Ею надо переболеть однажды, чтобы больше никогда уже не болеть. Меня сильно обидели его слова, и мы поссорились, единственный раз за все время нашего сотрудничества. Но мое выступление в тот вечер все же состоялось. По своему характеру я очень аккуратный и исполнительный человек. Точность я считаю одним из главных человеческих достоинств. Мне надо очень сильно заболеть, чтобы я отменил выступление. За всю мою долгую жизнь такое случалось всего несколько раз.

Я хотел увидеть Лею, но ее мать, видимо опасаясь того, что Лея сбежит со мной (у меня были такие планы), увезла ее в Белосток к дальним родственникам. Перед отъездом Лея смогла написать мне письмо и передать через свою горничную. Она писала, что сердце ее разбито, что она любит меня, но не может пойти против воли отца и умоляла поскорее ее забыть. Я хотел бросить все и мчаться следом за Леей, но ее отец был предусмотрителен и принял меры – заявил в полицию, что я преследую его дочь. У меня состоялась очень неприятная беседа с одним полицейским чином. Мне даже пригрозили арестом. Я решил сделать вид, что отступился от своих намерений, для того чтобы меня оставили в покое, а сам при первом же удобном случае решил ехать в Белосток за Леей. Я был уверен, что она поедет со мной. Я оставил у Фейги письмо для Леи, в котором написал, что мы непременно будем вместе, что я люблю ее больше жизни и скоро мы встретимся, чтобы больше никогда не расставаться. Я не знал тогда, что отец моей возлюбленной обеспокоен настолько, что решил срочно выдать ее замуж. Скоропалительно выдать. Белосток был не случайно выбран для «ссылки», там у Леиного отца был компаньон, а у компаньона был сын… Известие о свадьбе Леи настигло меня в Варшаве. Оно прозвучало как гром среди ясного неба. Я помчался в Лодзь, где молодожены гостили у Леиных родителей. Мне удалось встретиться с Леей, но она еще не успела раскрыть рта, как я понял, что между нами все кончено. В тот день я сильно напился. Обычно я выпиваю немного – одну-две рюмки коньяка или один-два бокала вина, но в тот вечер я пил водку в каком-то низкопробном заведении, где меня, хорошо одетого, назвали «ясновельможным паном». О любви было надолго забыто. До встречи с Аидой мне казалось, что Леон был прав: однажды переболев любовью, я получил к ней иммунитет. К счастью, этот иммунитет оказался не вечным.

Жизнь моя была насыщена самыми разнообразными событиями. Иначе и быть не могло, ведь я ездил по миру, встречался со множеством самых разных людей. Среди моих знакомых были представители разных слоев общества. Хочу рассказать, как однажды ко мне за помощью обратился князь Адам Людвик Чарторыйский [34] Адам Людвик Чарторыйский (1872-1937), князь, – польский аристократ, представитель польско-литовского княжеского рода Чарторыйских. . Чарторыйский был князь, а не граф, но в моих «воспоминаниях» он почему-то превратился в графа. И история поисков пропавшей бриллиантовой броши была напечатана в сильно сокращенном виде. Кое-кто решил, что советским читателям совершенно не интересна история поиска княжеских драгоценностей. А история эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней поподробнее.

Пропажа на самом деле была ценной, брошь стоила целое состояние. На мелкую пропажу князь бы и внимания не обратил. Мы не договаривались насчет того, что князь заплатит мне 25 процентов от стоимости броши. С учетом огромной стоимости броши то была бы неслыханно большая сумма. Не могу даже представить, чтобы я поставил подобное условие. У меня на это не хватило бы наглости. Князь сказал, что он хорошо вознаградит меня в случае успеха, я понял, что он меня не обманывает, и согласился помочь. Наверное, цифра 25 процентов появилась по аналогии с советскими законами, по которым нашедшему клад полагается именно столько от его стоимости. Впрочем, это не имеет значения. На других искажениях правды останавливаться не стану, расскажу, как оно было на самом деле.

Чарторыйский, несмотря на свое богатство, был весьма добрым и совестливым человеком. Он был очень религиозен. «Я уверен, что кражу совершил кто-то из моей многочисленной прислуги, – сказал мне князь. – Больше некому. Но я боюсь бросить тень на невиновного и не хочу, чтобы взаимные подозрения отравляли атмосферу в моем замке. Полиция только внесла смятение. Они подозревали всех и каждого, но пропажу так и не нашли. Поэтому я обратился к вам».

Граф представил меня как художника, которому предстояло написать его портрет и сделать несколько красивых зарисовок. Рисовать я совершенно не умею, но примерно представляю, как должны вести себя художники. С карандашом в одной руке и альбомом в другой я ходил по замку, время от времени что-то черкая в альбоме. Если бы кто-то заглянул в альбом, то очень бы удивился. Вместо того чтобы делать зарисовки, я записывал на идиш тех, кого успел прощупать на предмет кражи. Список мне был нужен для того, чтобы убедиться в том, что я не пропустил никого из прислуги.

Мысли прислуги были самыми разнообразными. Порой я смущался, наткнувшись на нечто этакое, о чем и писать неприлично. Некоторые думали об украденной броши, но не так, как если бы украли ее сами. Они подозревали, что это мог сделать кто-то другой. К тем, кто был на подозрении у других слуг, я присматривался с особым тщанием. День прошел без толку, к вечеру второго дня в замок приехала пани Мария, жена князя. Стоило мне пройти мимо ее горничной, которая сопровождала княгиню повсюду, как я понял, что передо мною воровка. Но понял еще кое-что. Девушка, чьего имени я называть не стану, глубоко и искренне раскаивалась в содеянном. Она взяла брошь под влиянием минутного порыва. Побудила ее к тому тяжелая болезнь отца, которая бедственно сказалась на положении семьи. Но теперь брошь жгла ей душу и тело (про тело сказано в прямом смысле, потому что брошь она прятала за корсажем). Девушка раскаивалась, она хотела исправить свою ошибку, но не знала, как это сделать. После того как полиция перерыла весь замок Чарторыйских сверху донизу, подкинуть брошь на место или куда-то еще было невозможно. Улучив момент, я поговорил с горничной княгини наедине. Рыдая, она призналась мне в краже и умоляла спасти ее от позора. Она утверждала, что в противном случае наложит на себя руки, и я понимал, что это не угроза и не бахвальство. Несчастная девушка и впрямь могла повеситься, потому что жизнь с клеймом воровки представлялась ей невозможной. И еще я чувствовал, то есть – знал, что больше никогда в жизни она не запятнает своих рук кражей или каким-то еще преступлением. Чего только не случается в жизни! Иногда человек может совершить проступок или даже преступление под влиянием минутного порыва. Суть не в проступке, а в натуре человека. Я поверил несчастной девушке (у меня были на то веские основания) и решил ей помочь. Решил спасти ее от позора. Но как объяснить князю находку броши? Ведь он непременно начнет задавать вопросы. Там, где обычный человек мог бы ответить: «Не могу того знать», я должен был дать исчерпывающий ответ. Иначе невозможно, ведь я способен видеть то, чего не видят другие. Положение было сложным, но я нашел выход. Для этого мне пришлось обвинить невиновного, но угрызения совести не мучают меня, потому что обвиненным оказался слабоумный идиот, сын княжеского камердинера. Князь благоволил ему, он вообще был сострадательным человеком, а никакого спроса со слабоумного не было. С таким же успехом можно было обвинять птицу, утащившую в свое гнездо какую-нибудь яркую безделушку.