Виктор Васин - Моя жизнь. Лирические мемуары

Порой (и не только поначалу) возникало ощущение, будто рассматриваешь себя изнутри, и, конечно же, думаешь: а всё ли правильно у тебя самого.

Выше я уже писал, что в группы для практических занятий входило не более десятка студентов, и состояли группы из примерно равного числа юношей и девушек, к тому же сверстников по возрасту. Была ли реакция юных полов, обречённых на обязательное созерцание (в течение двух первых семестров) трупов, издающих – стойкий резкий удушливый запах, и, соответственно, на учебное созерцание отдельных (в обычной жизни – интимных) частей человеческого тела, – была ли реакция юных полов… неадекватной и безобразной? Скажем, когда на прозекторском цинковом столе лежали отпрепарированные мужские и женские половые органы?! Пытаюсь припомнить, и память подсказывает, что смешков и плоских шуточек препараты не вызывали. У девушек лица оставались спокойными; видимого напряжения и красок не наблюдалось.

Кто знает, может к этому времени девицы успели повидать сии «прелести» в их естественном виде, и даже наработали опыт – определять на ощупь: заслуживает ли тот или иной экземпляр – почитания.

Напротив, юноши, судя по всему подобного опыта не имеющие, разглядывали препараты с превеликим любопытством, широко раскрыв глаза, и бросая при этом многозначительные взгляды в сторону сидящих рядом девиц.

На старших курсах, где начиналось знакомство с такими науками, как акушерство, гинекология, и урология, обнажение пациентов и пациенток считалось вещью естественной, если не сказать более – обучающей. Но вид голых тел, их осмотр, ощупывание, и даже приёмы специального обследования, – сексуальных «раздумий» не вызывали. Видимо, уже на этом этапе освоения профессии у будущего врача (не страдающего врождёнными порочными наклонностями), в мозгу устанавливался сторожок: раздевание пациентов до пояса, либо ниже, – в медицине есть процедура обязательная и необходимая, но обнажённая плоть (даже привлекательная) порочных желаний ни при каких обстоятельствах вызывать не должна!

Забегая вперёд, замечу: отдав почти сорок лет общению с женщинами, в качестве их лечащего врача, я никогда не опускался до интрижек и мимолётных связей с пациентками. Хотя и припоминаются особы весьма забавные, порой плюющие на официоз отношений, и блеском вожделеющих глаз дающие понять, что не прочь (помимо врачебного) иметь со мной контакты и иного рода.

Но сторожок срабатывал, и за грань долга, и того, что дозволено врачу в его работе с пациентками, я никогда не переступал…

Почему медвуз я выделяю из общего ряда образовательных институтов? Прежде всего, из-за специфики обучения в нём: медицинский – единственный вуз, в котором нет заочного отделения.

Науку врачевания познают только очно, долгие шесть лет, на протяжении которых в голову будущего эскулапа закладывается огромное количество информации, которую, вышедший из альма-матер врачеватель, обязан удерживать в памяти всю последующую практику.

Наращивая, пополняя, обновляя, и совершенствуя.

Другие формы обучения искусству врачевания человечеством не придуманы, и за столетия нисколько не изменились, как не изменилась за последнюю сотню тысяч лет и сама человеческая плоть. Так было, так есть, и так, надо полагать, будет в обозримом завтра. И начальные два курса всё так же будут делать из вчерашнего абитуриента либо морфологически подкованного, уверенного в себе врача, либо «дипломированную» особь низового уровня, сопровождаемую презрительным прозвищем – «лепило».

И три кита – терапия, хирургия, и акушерство с гинекологией – останутся теми тремя китами, на которых стояло, стоит, и будет стоять искусство врачевания бесчисленных человеческих хворей. Ultima ratio – последний довод, который я, конечно же, привожу в защиту, ныне всеми пинаемой, медицины…

Итак, в 63 году прошлого века я, сдав государственные экзамены, защитил диплом врача-лечебника, и, согласившись на предложенную мне (при распределении) специальность акушёра-гинеколога (тогда существовала такая форма посвящения в лекари), – отправился к месту своей начальной практики.

Городок, куда я пожаловал для знакомства с местом и условиями предстоящей практики, оказался всего-то небольшим поселением на берегу одного из заливов южного моря. В черте городка берег круто возвышался над заливом, и с его высоты южное море выглядело далёким, пепельно-серым, неласковым и холодным.

Позже, житейски обустроясь я любил приходить на этот обрывистый берег, и подолгу наблюдать, как серое, холодное, мелководное море свинцово-ртутными барашками набегает на глинистую полоску прибоя. Почему любил, что тянуло? Мотивов не назову. Не разгадал. Но влекло, побуждало к раздумьям, приносило умиротворение. Может потому, что море выглядело, пусть и холодным, но настоящим, естественным; вокруг же было столько фальшивых «естеств», облачённых в одежды фетиша и притворства, что поневоле душе хотелось прикоснуться к чему-нибудь нерукотворному.

Пыльный, с немощёными улицами, застроенный одноэтажными частными домами, добротными и слепленными кое-как, – городок, по приезду, произвёл на меня грустное впечатление.

Тина, убогость, обывательским студнем застывшее однообразие…

Утешала примечательность: городок буквально утопал в лиственной зелени, – сочной, пышной, источающей южные запахи.

Деревья, в аллеях и в проулках, оказались, к тому же, сплошь фруктовыми: сливовыми, вишнёвыми, черешневыми, абрикосовыми, ореховыми. Почему фруктовыми? Кто собирал урожай? Но деревья плодоносили, за ними ухаживали, поливали и подкармливали, в чём, позже, я смог убедиться воочию.

Городок, как выяснилось, был ещё и центром района – его же имени; а, значит, ему надлежало иметь – и партийное руководство, и власть исполнительную, и газету, и банк, и прокуратуру с судом, и правоохранительные (они же карающие) органы, и точки торговли и общепита, и прочие мелкие, но обязательные службы.

И городок имел.

Скажем, на центральной улице (если уж начать с общепита) красовалось заведение под аляповатой, наверняка исполненной местным умельцем, вывеской: «Чайная». Помнится, впервые войдя, я увидел ряд прямоугольных столов, покрытых лоснящимися клеёнками, тюлевые занавески на окнах, обилие мух, и на одной из стен, в дешёвой раме – мазню, видимо того же умельца, на тему васнецовских «Богатырей». Вид этого лубочного шедевра вызвал у меня улыбку: оригинала до того времени я, конечно, не видел, но с репродукцией знаменитого полотна был знаком.

Тогда впервые, при виде явно намекающего на пресловутую «троякость», местечкового шедевра, на ум ассоциативно пришёл когда-то услышанный фольклорный стишок: «трое повстречались не случайно, «на троих!» придумано не зря, ведь недаром, чуть не в каждой чайной, есть картина: «три богатыря».