Виктор Васин - Моя жизнь. Лирические мемуары

Извечная закавыка: дети не понимают поступков своих родителей, а родители – поступков своих детей…

Отцу к тому времени исполнилось пятьдесят. Развод (по моим впечатлениям) огорчал его не очень. Дело прошло без эксцессов. Имущественные проблемы были разрешены без ущемления чьих-либо прав. Претензий и судебных тяжб не было. Мать забрала дочь Татьяну и уехала с ней в другой город. Вроде как в никуда. Однако вскоре стало ясно, что отъезд якобы в никуда – фикция. И было куда, и было к кому! На новом месте мать вскоре вышла замуж.

Новый муж был чуть старше матери. Оба его взрослых сына проживали отдельно. Жена умерла, кажется, от какой-то болезни. Брак был долгим, и вроде бы удачным. Отчима я видел: крепкий мужичок, высокий, худощавый, с хитрецой в глубоко посаженных глазах.

Высок ли был его социальный статус, сказать не могу – не любопытствовал. Со слов сестры, отчим был терпим, хозяйственен, покладист. Работал до глубокой старости. Где – не интересовался. Но достаток был – средний, но постоянный.

Умер в возрасте где-то за восемьдесят.

Мать пережила второго мужа на несколько лет. Болела, но не смертельно. Болела, как чаще всего болеют старики в этом возрасте – перманентно. И когда ей было – за восемьдесят, покинула этот мир… добровольно. Предсмертной записки не оставила.

И никто не задавался вопросом – почему. Её жизнь – её право…

Судебный эксперт, осмотрев мёртвое тело, бесстрастно заключил: «признаков внешнего насилия нет»…

…Всевышний, возможно, и дарует нам жизнь, но он же её и забирает. Через болезнь, через убийство, через несчастный случай.

И очень редко – через естественный уход. У каждого из нас – свой жребий, назначенный свыше! И смерть через добровольный уход (на мой взгляд) – только внешне выглядит суицидом.

Что если это приказ ангела-хранителя, идентичный команде – на стирание «я» в домашнем компьютере?..

С родственниками по линии матери я знался только с одним – с её братом Василием, высоким, худощавым (как и все в их роду), военным полковником, специалистом в загадочной (для меня) области вычислительной техники и локации. Секретным. Вроде бы до войны окончившим институт связи и радиотехники. Гостил я у дяди несколько раз. Он проживал в Москве. Работал в каком-то загадочном научно-исследовательском «ящике». Запомнился мне суховатым, немногословным, при разговоре растягивающим и тщательно взвешивающим слова, собеседником.

Женат был на моложавой, ухоженной московской даме, родившей ему двоих детей. Младший – сынишка Саша, умер рано от болезни крови. Старшая – дочь Галя, приходившаяся мне двоюродной сестрой, к общению со мной относилась холодно. Вышла замуж за дипломата, долго жила за границей. Но так сложилось, что заболев по-женски, обратилась ко мне, уже как к врачу.

Дело закончилось операцией. Успешной.

Скончался дядя в возрасте немного за пятьдесят от остановки сердца. Умер (со слов близких) во сне, у себя дома, днём, отдыхая после обеда.

Дед по матери – Гаврила (либо Гавриил), такой же сухой, поджарый старик, как и всё его потомство, одно время проживал вместе с нами. Дед плохо видел, страдал больными ногами, и ходил всё лето обутым в опорки от валенок.

В молодости, кажется, был столяром-краснодеревщиком.

О других, весьма многочисленных родственниках, кое-что слышал, но ни с кем никогда не встречался. Видимо, ни они, ни я – к очным контактам должного интереса не проявляли.

Отец после развода вскоре женился, и в пятьдесят зачал ребёнка. Родилась дочь. Брак, конечно, был вынужденным, но и оставаться одному в его возрасте – было бы более чем негоже. Оказался ли повторный брак для отца счастливым – не знаю; удостоверяю лишь факт: длился брак ровно 44-ре года…

Ни мать, ни отец серьёзно меня никогда не наказывали: то ли я не давал повода, то ли воспитание строилось на чём-то другом.

На чём? Полагаю, прежде всего, на принципе: вскорми, и пусть будет, что будет. Был бы здоров, и имел бы охоту к учёбе.

Сюсюканий и всяких там лобызаний в пухлые щёчки – не помню.

Не помню и изобилия игрушек; не помню сладостей (кроме мороженного); не помню и особых поощрений за хорошие отметки.

Не помню на себе… и другой одежды, кроме той, что покупалась в лавках ширпотреба.

Но помню книги, пластинки, диафильмы – единственно доступные, в те годы, домашние источники информации. Тогда они значили для меня больше, чем все гаджеты, имеющиеся у меня сегодня. И ещё была – улица!..

Вот так и растили меня мои, давно уже упокоившиеся предки.

Да, не было показной строгости, не было назиданий и многословных увещеваний, – но и вседозволенность была под негласным запретом.

И выросло из меня то, что выросло.

Смею надеяться – не сорняк…

Отец, перенявший от деда, то бишь – своего родителя, хорошую наследственность, прожил долгую жизнь, скончался в возрасте 95-ти лет в своей постели; умер тихо, спокойно, в окружении дочерей и падчериц, и своей второй, моложавой и молодящейся, не слишком огорчённой его возрастной кончиной, супруги.

К началу войны (той самой, что мы зовём Великой Отечественной) отец учился в Москве в Высшей школе профсоюзного движения, и к 41-му году успел окончить два или три курса. Тогда же, и оттуда был мобилизован; на фронте командовал артиллерийским подразделением, то ли батальонным, то ли полковым, провёл всю войну в линейных, передовых частях, но за всю компанию не получил ни одного ранения, ни даже царапины, хотя, судя по боевым наградам, воевал прилично, и весть о победе застала его в Берлине. Вот только уходил отец на фронт лейтенантом, а вернулся всего лишь старшим, что довольно странно при тогдашних, особенно в первые месяцы войны, потерях офицеров, в силу чего лейтенант через пару-тройку мясорубочных недель становился майором.

Меня, гордящегося его военными заслугами, волновал этот вопрос, но спросить отца, почему? – никогда не решался.

Впервые же отца я увидел, когда мне исполнилось семь лет (то был год возвращения его из действующей армии в 45-м), и расстался с ним (практически), когда мне исполнилось шестнадцать, и я отправился познавать азы науки об устройстве человеческого тела, и об его, этого тела, хворях. Так что тесное общение с отцом уложится, пожалуй, в семь-восемь послевоенных лет. Отец вяло интересовался моими успехами в школе, редко заглядывал в ученический дневник, водил меня в общественные бани, иногда в кино, покупал кое-какие настольные игры, познакомил с шахматами (в которых неплохо разбирался), но не привлекал к спорту, хотя сам играл в футбол, и имел до старости завидную физическую форму. Надо учесть, что отрочество моё пришлось на годы послевоенной разрухи, и требовать в то время от отца чего-либо большего, чем простого назидательного участия, было бы, наверное, несправедливо. Потому-то на всю жизнь мне запомнились его слова, когда, пристально глядя на меня, он вдруг произнёс: «Руки – плети, шея тонкая, сидит на узких плечах, ноги слабые и худые, – тяжёлый труд не потянешь. Начинай думать о голове. Хлипкое тело вряд ли прокормит. Но если будет голова – будет и пища».