Леонид Хаит - Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу

А теперь Слуцкий:

На эту тему стихов у Бориса множество.

А эти могучие, ритмически точные в его стихе «Когда русская проза пошла в лагеря»:

Слуцкий умирал тяжело, долго. Никого не хотел видеть. Терял память, сознание. Совсем не так, как недавно умер Бродский – во сне, что, впрочем, оспаривает В. Соловьёв.

Однажды мы, не сговариваясь, прибежали к Лёве Лившицу. В этот день он возвратился в Харьков, домой, после лагерного срока. Было это в 1954 году. Лёву мы не застали. К дверям была приколота записка: «Скоро буду», написанная хорошо нам знакомым Лёвиным почерком.

Мы сели на ступеньки перед домом и долго говорили о Лёве, о его «стукачах», которых мы тоже хорошо знали. Их имена были довольно скоро расшифрованы.

О Лёве рассказ отдельный. Он был моим ближайшим другом. Он был моим учителем. Это он посвятил меня в русскую, да и в мировую литературу. Научил любить её, передал свою влюблённость в Салтыкова-Шедрина и Бабеля. Драматургия первого была темой его диссертации, а творчество Бабеля – незавершённой книгой. К его написанной вместе с Зельдовичем двухтомной хрестоматии критических материалов я постоянно обращаюсь и по сей день. Хранится у меня и весь Лёвин литературный архив. Не преувеличивая, могу смело сказать, что я вспоминаю о нём постоянно.

Когда я поступил учиться в юридический институт и сдал экзамены за первый курс, передо мной возник вопрос, где найти себе работу. Папа болел, жили мы очень тяжело, мама всецело была занята папиными болезнями. Не помню уже, кто помог мне устроиться на работу уполномоченным Бюро пропаганды Харьковского отделения Союза писателей. Руководил этим бюро писатель-фронтовик, бывший танкист Иван Плахтин. Задача моя состояла в том, чтобы организовывать выступления писателей и литераторов перед читателями. Время было тяжёлое. В деньгах нуждался не только я, но и сами писатели. Война только кончилась. Большинство писателей были бывшими фронтовиками. А после демобилизации они мало что успели написать. Да и так называемым читателям было не до их книг. Поэтому они выступали, как правило, с рассказами не о своём творчестве, а о книгах Толстого, Достоевского, Тургенева, Пушкина и т. д. Поэтам, конечно, было легче. А прозаикам, литературоведам приходилось туго. Мне был вручён довольно объёмистый список их лекций, которые могли прочитать те или иные литераторы.

Денег на этой работе я не заработал, зато познакомился со всеми харьковскими «письменниками».

Со многими из них у меня установились достаточно тёплые отношения, вне зависимости от их творчества. Должен признаться, что произведений большинства из них я никогда не читал. Но Давид Вишневский, Сергей Муратов, Александр Хазин стали для меня близкими людьми. А с Лёвой Лившицем я подружился, как говорится, на всю жизнь. Правда, этой жизни было отпущено всего 19 лет.

Моя жизнь сложилась таким образом, что я на своём опыте, на своей шкуре познал плюсы и минусы самообразования. Последние три класса школы я окончил экстерном. Да и в начальной школе больше болел, чем ходил в школу. Так что в самом начале, так сказать, на пути к познанию, освоил домашнее образование. Из четырёх лет учёбы в юридическом институте три проучился на экстернате. В театральном институте за один год сдал экзамены за три курса. Причём если режиссуру и актёрское мастерство мне зачитывали по моей работе в театре, то все теоретические дисциплины я познавал самостоятельно, и мой диплом был красного цвета. Кстати, в Харькове, куда я перевёлся на учёбу из Ташкентского института на 4-й курс вечернего отделения, занятия начинались в семь часов утра, так как все его студенты работали в театрах и вечером посещать занятия не могли. Одним словом, лишённый возможности нормального обучения, я учился всему бессистемно, что, несомненно, было большим минусом. Зато я был свободен от учёбы «под гребёнку», по утверждённой свыше схеме, стремившейся к полной нивелировке учащихся.

Высшие режиссёрские курсы у Марии Осиповны Кнебель, в силу системы их организации, носили заочный характер, предполагающий самостоятельную работу их участников. А прославленному педагогу отводилась роль комментатора, аналитика проделанного труда.

Прекрасно, когда каждый отдельный ученик имеет своего учителя, стремящегося развить неповторимые качества своего ученика, усмотреть его индивидуальность. Когда же в современной школе перед учителем сидит сорок учеников, это заставляет его заниматься не только педагогической, но и полицейской деятельностью. Стремление «постричь» всех «под одну гребёнку» становится естественным.

Когда же тебе приходится обходиться без учителей, всё уже зависит от тебя самого, от твоей воли и заложенного Богом и родителями стремления к знаниям.

Во времена моей юности одной из форм образования, заменяющей университетскую аудиторию, была кухня. Сегодня она используется в своём первоначальном предназначении. А тогда это было место почти ежевечерних встреч друзей, где под бутылку водки шло обсуждение всего прожитого, прочитанного, увиденного.

Это сейчас я разговариваю сам с собой. А тогда всё происходило в кругу друзей, да ещё каких! Энциклопедически образованных, любопытных и любознательных. Общение становилось смыслом самой жизни.

Надо учесть, что время это было временем окончания войны.

Из жизни было вычеркнуто четыре года. Солдаты возвращались к мирной жизни, переполненные честолюбивыми замыслами, с безмерным желанием скорее наверстать упущенное. Наступило время всеобщей эйфории.

Для таких, как Лёва, на эйфорию был отпущен один год. В августе 1946 года началась новая война, война уже своего государства против своих граждан, против своих вчерашних защитников, против таких, как Лёва.