Леонид Хаит - Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу

Я очень сожалею, что не вёл дневник, не записывая за Образцовым все его байки, размышления, бесконечные истории. Первые годы нашего знакомства, совместной работы он относился ко мне с повышенным вниманием. Мог у себя дома целый вечер, до глубокой ночи, играть мне одному цыганские романсы, рассказывать о гитарах, нюансах цыганской песни, об эстраде довоенных лет, о встречах со Сталиным, у которого он множество раз выступал со своими куклами, да о чём угодно. Я был для него новым слушателем, впервые, с неподдельным интересом впитывавшим всё, что он обрушивал на меня. Он ценил этот интерес, а я, дурак, ничего не записывал, хоть все вокруг беспрерывно мне это рекомендовали. Теперь это всё стерлось в памяти, стало неотделимо от других рассказов, от иных источников информации, как теперь принято говорить.

А вот целый ряд его благородных поступков в мой адрес забыть не могу.

Так, в самом начале моей службы в театре на имя Образцова и на имя райкома партии пришло письмо из Харьковского обкома. Партийные деятели родного города не могли успокоиться. Мой отъезд в Москву, работа в престижном театре вызывали у них злобу и желание добить меня на расстоянии.

Письмо подписала инструктор обкома некая Люся Выск, которая курировала (это слово рождено большевистским режимом) мою деятельность в Харьковском театре. В письме сообщалось, что я политически неблагонадёжен, что мой последний спектакль снят, как антисоветский, что партийная организация города выразила мне своё политическое недоверие. Всё это, они считают, должны знать мои новые руководители, и, по их мнению, мне не место в столице нашей Родины.

Так вот, Образцов вызвал меня к себе, дал прочитать письмо, расспросил меня о подробностях и на моих глазах это письмо порвал. Даже в то время это был поступок. И я его не забыл.

Правда, райком письмо не порвал. И очень долго, не объясняя причин, меня не выпускали за границу, хоть Образцов и пытался меня протащить. Но там он уже не был хозяином.

При всём этом Образцов был полностью сконцентрирован на себе. Он жил с постоянной оглядкой, ему всё время мерещились заговоры против него, он пытался найти следы недоброжелательства в свой адрес. Боялся интриг, разговоров. Выслушивал и собирал все сплетни, обожал копаться в личных делах своих сотрудников. Я имею в виду не «личные дела» в отделе кадров, а все те разводы, романы, обиды, оскорбления, кои неминуемы в коллективе из почти 400 человек.

Образцова в театре не любили. Многие боялись. Боялись самодурства, боялись потерять работу. За глаза его называли Белая Вошь и Рыбий Глаз, а его жену и аккомпаниатора Ольгу Александровну – Гиеной Огненной. Единственным, кто мог себя не сдержать, наговорить ему в лицо гадости, был Гердт. Он чувствовал себя человеком независимым, понимал, какую ценность он представляет для театра, да и, кроме того, снимался в кино, работал на эстраде – одним словом, выгодно отличался от работников театра.

– Скажите, Зяма, – обращался к нему Образцов, – вы уже прочитали мою новую книгу?

– Я глупостей не чтец. Тем больше Образцовых, – отвечал Гердт.

Они разбегались на разные стороны театра. Но назавтра Гердт всегда приходил к Образцову извиняться.

– Простите, Сергей Владимирович, вы же знаете, я за шутку и отца родного продам. Вы же знаете, как я вас уважаю.

Ну совсем как Паниковский, которого так блестяще потом сыграл Гердт в кино.

Образцов терпел Гердта, хоть и ненавидел его. Именно эта ненависть и подвигла Образцова к идее ввести меня на роль Конферансье в знаменитом «Необыкновенном концерте».

Когда-то этот спектакль назывался «Обыкновенный концерт», что, конечно, было более точным названием. В «обыкновенности» и заключался сатирический характер этого спектакля.

Начальство, усмотрев крамолу, потребовало изменить название. Это был единственный случай, когда к Образцову были предъявлены идеологические претензии. Второй случай связан с моим «Ноевым ковчегом».

В период работы над этим спектаклем цензурная свирепость ещё более усилилась. Партийные чиновники выискивали в текстах любые намёки на несовершенство советской власти, обнаруживая в этом деле недюжинный талант. Часто за «намёки» принималась самая безобидная фраза, в которой вообще никакой намёк не ночевал.

«Ноев ковчег», хоть и был моим вторым спектаклем в театре, но теперь я был штатным режиссёром театра и буквально выворачивался, придумывал этот спектакль.

О своих взаимоотношениях со Штоком я уже вспоминал: он встречал все мои придумки с энтузиазмом, что иногда вызывало недобрый взгляд Хозяина.

На репетициях спектакля мы постоянно вступали с Образцовым в бесконечный спор. Победа, естественно, оставалась за ним, хоть я, как постановщик, юридически пользовался всеми правами.

– Я вас пригласил не для того, чтобы сушить сухари, – часто повторял Образцов.

Я придумал, а Шток одобрил транспарант, который мы повесили над сценой. На нём было написано: «Театр благодарит организации и отдельных граждан – не принимавших участия в создании этого спектакля».

– Вы просто с ума сошли, – сказал Образцов, увидя этот текст на репетиции.

Шток удержался от спора с ним, понимая прекрасно, кто есть кто.

Приходя после репетиций к своему давнему другу, а тогда завлиту Театра Станиславского, Виктору Дубровскому, я рассказывал о своих спорах с Хозяином, сокрушаясь, что тот скоро меня выгонит: зачем ему спорщик. А сдержать себя я не могу, хоть плачь. Мудрый Витя настоятельно призывал меня к компромиссам.

Оказалось впоследствии, что я вёл себя с Образцовым правильно. Он именно спора и ждал от меня. Репетиции шли под стенограмму, и Сергею Владимировичу необходим был диалог.

На репетиции постоянно приходили две дамы – Мирошниченко и Терентьева. В их задачу входило следить, чтобы все произносимые со сцены тексты точно соответствовали залитованному цензурой экземпляру.

А на репетициях, естественно, импровизационно рождались разные новые шутки, повороты, остроты. Дамы-чиновники их аккуратно записывали и через день-другой просили их вычеркнуть. Постепенно из обычной пьесы в 60 страниц осталось 23. Мне пришлось специально удлинить поклоны артистов, чтобы хоть как-то продлить сценическое время. Смысл и любая сатиричность в спектакле были уничтожены полностью.

Удивительно, но Образцов этому не противился, не вступал в спор – мягко говоря, в драку не лез.

– Ничего. Теперь спектакль будет о том, как надо точно находить себе спутницу жизни. А то Хам, Сим и Иофет не на тех женились. Вот об этом и будет спектакль.

А ведь вся история была задумана о том, как Создатель, оставив одного Праведника с семьёй, уничтожил всё человечество.