Александр Ольшанский - Все люди – братья?!

Смутно помню, как меня везли в «скорой помощи», а пришел в себя лишь в Краснооскольской больнице. Соседи по палате, увидев, что я открыл глаза, качали сокрушенно головами и говорили:

– Ну, парень, ты всех здесь и напугал! Всю ночь кололи да меняли белье…

Слабость навалилась неимоверная. Молодой врач, рассматривая мой ливер через рентген, говорил:

– Не понимаю, в чем дело. Сердце расширено, понятно: спортивная гипертрофия, но почему сознание терял…

Подержав неделю в больнице, он выписал меня домой. Вот тут-то всё и началось. Каждую ночь, ровно в три часа утра, мою грудную клетку кто-то хватал железными клещами, и самым важным стало для меня – сделать вдох или выдох. Причем преодолевая сильную давящую боль. Я понимал, что однажды у меня не получится запустить процесс дыхания. Появлялся ли страх смерти? Появлялся, конечно, в момент спазма, когда не хватало сил сделать вдох или выдох. Приступы случались так регулярно, что я просыпался раньше трех и ждал их. Спазм грудной клетки начинался словно по расписанию. Это была стенокардия, или грудная жаба, как болезнь называют в народе. С той поры я всю жизнь просыпаюсь в три часа ночи.

Дело дошло до того, что преодоление всего лишь одной ступеньки крыльца для меня составляло напряжение и труд. Малейшая физическая нагрузка вызывала одышку, головокружение и пот ручьями. Кто-то подсказал матери лечить меня протертыми лимонами с сахаром по стакану в день.

Сейчас российская медицина от Зурабова и мадам Арбидол «пасется» возле 130-го месте в мире, но в Советском Союзе со здравоохранением обстояли дела неизмеримо лучше. Главное – она не являлась бизнесом, отличалась доступностью и даже в немалой степени справедливостью. Но и тогда основным методом лечения народа являлось пресловутое самолечение. Теперь народ обречен на него.

Через несколько недель стал оживать, возвращались силы – я даже ходил с парнями в железнодорожный клуб. Для храбрости в привокзальном ресторане выпивали, чему я и не сопротивлялся, потому что какая разница: откинуть «коньки» без ста граммов или после того, как выпью? В ресторане заказывали розовый ликер, полагаю, и он сыграл роль в моей поправке. Мы брали по сто граммов водки и ликера, смешивали их и выпивали. Бывало, что и повторяли. После такого коктейля приступы казались не такими жестокими, а затем и совсем прекратились.

Молодость брала свое – весной 1960 года я мог идти куда-нибудь на работу. С той поры для меня любая работа стала не столько средством заработка, сколько изучения жизни. Не давал покоя мой опыт в Перебудове, и я решил ради сравнения пойти механиком в другой колхоз. В то время объявили такой призыв: специалисты – в колхозы. Вот я под эту сурдинку и оказался в колхозе «Украина», что в Большой Каменке, всего в нескольких километрах от Изюма к югу, по пути в Славянск.

Председательствовал там Коптев, к сожалению, не помню его имени и отчества. Считался каким-то «тысячником» – в колхозы из города направляли председателями по 25–30 тысяч человек. Преподавал человек в Воронежском лесотехническом институте, защитил диссертацию, и вдруг направили в Каменку головой.

Он оказался прямой противоположностью Гарагуле – никакого хамства, жестокости и несправедливости. Интеллигент, а колхоз ему попался весьма сложный. В нем тон задавал род Заднепровских, без их одобрения он фактически ничего сделать не мог. Районные власти к Коптеву относились неважно, он просил их освободить его от председательства, чтобы вернуться в Воронеж. И оказался как бы между двух огней – кланом Заднепровских и районными властями.

Техники тут имелось поменьше, чем у Гарагули, но денег – не больше, чем у церковной мыши. Не нашлось их на достройку мастерской и покупку оборудования, не находилось на оплату ремонта сельхозтехники. Купил я у хозяев, у которых квартировал, старый мотоцикл, ездил на нем домой и мотался по служебным делам. Приеду в Каменскую РТС, пойду к начальству, упрошу его принять на ремонт трактор под честное слово, уверяя, что деньги обязательно заплатим. А бухгалтер, тоже Заднепровский, может и не дать денег, мол, терпели и еще потерпят. И ты – в обманщиках, в РТС нечего и показываться – не выпишут в долг запчасти, не примут на ремонт. А если и отремонтируют, то без оплаты не выпустят за ворота.

Мне стало ясно, что причина не в Гарагуле или Коптеве, а в нещадной эксплуатации колхозников. В принципе система коллективного хозяйствования на земле приемлема, но сам крестьянин не решал ничего, даже то, что, сколько и когда сеять, как ухаживать за растениями или животными, когда начинать уборку и как распоряжаться доходами. Все решалось в райкомах и райисполкомах, в обкомах, ЦК. Эти умельцы доводили часто дело до анекдотов.

Хрущеву, видимо, не хватало бардака в стране, иначе он не организовывал бы в эти годы совнархозы, сельские и промышленные обкомы партии, производственные управления сельского хозяйства. В созданное в Изюме зональное управление сельского хозяйства вошло несколько юго-восточных районов Харьковской области. В качестве анекдота заместитель редактора изюмской газеты Василий Хухрянский рассказал мне такую быль. Поехал начальник управления проверять, как сеют в колхозах кукурузу. Ехал он, ехал, давал всем нагоняй. Видит – на косогоре два трактора стоят. «К ним», – командует водителю.

Подъехали. Трактористы, судя по всему, только пообедали, отдыхали. «Это колхоз имени Кирова?» – спрашивает начальник. «Да», – отвечают ему. «А почему вы, такие-рассякие, не сеете?» – набросился на них. «Да вот только перекусили, сейчас подвезут солярку, дозаправимся и продолжим».

«Поднимайтесь немедленно, начинайте сеять, саботажники! Где ваш председатель?» – и называет начальник фамилию председателя колхоза, тоже имени Кирова, но который на территории Украины, а не России. Механизаторы, смекнув, в чем дело, дружно вскочили, вооружились ключами побольше размером и пошли на незваного гостя:

– У нас своих пузатых мало, что ли? А ты приехал сюда командовать не только из другой области, но из другой республики, мать-перемать?!

Пришлось ретивому администратору прыгать в машину – иначе механизаторы из Белгородской области РСФСР могли намять бока.

Стоял я как-то в раздумьях возле скелета строящейся мастерской. Подошел Коптев, разговорились.

– Не понимаю вас, – признался он. – Вы же видите, ничего у вас не получается. Меня не отпускают, а вы-то добровольно пришли. Что вы дальше намерены делать?

– Поступать в институт, – признался я.

– Какой?

– Электротехнический, – соврал я, поскольку не мог признаться, что намерен поступать в Литературный институт. Представил весь абсурд и дикость ситуации: подневольный председатель, механик, недостроенная мастерская, грязь, безденежье и вдруг Литинститут.