Александр Ольшанский - Все люди – братья?!

В институте на доске объявлений увидел свою фамилию в приказе о зачислении на первый курс дневного отделения. Верчение ручки на Красной площади откладывалось. В списке всего числилось около двух десятков фамилий. Человек сорок приняли на заочное отделение – на творческий же конкурс пришло около двух с половиной тысяч заявлений. Естественно, мы гордились тем, что прошли такое чистилище.

Не без оснований мы сравнивали свой вуз с пушкинским лицеем и считали Литинститут его преемником. В те времена вечера поэзии в Политехническом музее проходили под присмотром конной милиции. На общественную арену страны вышло поколение шестидесятников. Они не могли быть политиками, так как в стране политическая деятельность безраздельно принадлежала коммунистической партии. Поэтому шестидесятники могли проявить себя в литературе и искусстве или в науке.

Многие из наших преподавателей вернулись недавно из лагерей, но о своем недавнем прошлом не распространялись. Никита Хрущев в перерывах неустанных забот о кукурузе и реформах типа «шило на мыло», собирал в Кремле творческую интеллигенцию и устраивал разносы. На весь мир прозвучал скандал с публикацией в Италии романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Роман как роман, никаких особенных художественных открытий там нет, да и вреда для советского социализма никакого, если бы опубликовали в Советском Союзе, он не принес бы. Деятельность кремлевских властителей, самого Хрущева, нанесла ущерб делу социализма и коммунизма (в этом смысле У. Черчилль совершенно прав) больше, чем советская и антисоветская литература и искусство вместе взятые.

Не стоит усматривать в данном случае каких-либо противоречий в действиях Хрущева. Он понимал, что не только руки по локоть, но и лысина у него в крови. Естественно, всю вину за репрессии валил на Сталина, напяливая на себя тогу верного ленинца. Хрущев хотел отделить Сталина от Ленина, социализм и коммунизм от кровавых репрессий и бесчеловечности сталинского режима. Заодно и себя – от отца народов. Но общество стало сомневаться в правильности самого «верного учения», – вот чего не ожидал Никита.

Он эксплуатировал уважение народа к Ленину, причисляя себя к когорте «верных ленинцев». Из Ленина коммунистическая пропаганда делала бога. Вся отрицательная информация о его кровавой, буквально сатанинской деятельности замалчивалась и каралась самым жестоким образом. «Иконописцы» из числа творческой «интеллигенции», создавшие лживые образы вождя, процветали. Ложь прибыльна.

Хрущев же, ловкий, можно сказать, даже увертливый деятель, умел заметать за собой следы. Сталину служил верным псом, а после смерти хозяина – превратился в шакала по отношению к нему. По указанию Хрущева его захоронили в гробу из неструганых досок, со щелями. Акт глумления? На разоблачении культа Сталина Хрущев фактически заимел свой культ. И вдруг в последние годы пребывания в Кремле антисталинская риторика почти исчезла из уст Хрущева. Так в чем же причина того, что Никита приуныл?

В то время председателем КГБ был В. Семичастный. Якобы Хрущев вызвал его к себе и дал указание все решения троек и особых совещаний, завизированных им и другими членами политбюро, изъять из архивов и доставить ему. Прошел месяц, второй, а Семичастный не спешит с папками позорных решений. Вызывает его к себе Хрущев, мол, я давал указание, почему не выполняешь? «Его невозможно выполнить, – ответил Семичастный. – Эти решения рассеяны по всем делам. К примеру, находим внутри справки о собрании в каком-то воронежском колхозе…» Судя по всему, зная превосходно нравы своих подельников, Сталин повязывал их, вынуждал визировать расстрельные списки, а чтобы они не сумели быстро замести следы, распорядился рассеять документы по всем архивам. Не исключено, что наряду с недовольством антисталинской политикой, «неисполнительность» Семичастного тоже повлияла на Хрущева.

Наш институт был, пожалуй, самым малочисленным в стране по количеству студентов. Поэтов, прозаиков, драматургов и критиков на нашем курсе не набиралось и двадцати. Десять переводчиков с эстонского – в основном высокомерных вчерашних школьниц из Таллинна, и несколько иностранцев-арабов – из Судана, Йемена, Эфиопии, Ирака. Всего на очном отделении, а оно в творческом плане ставилось куда выше заочного, училось человек сто двадцать. Но в два раза было больше преподавателей, поскольку для обучения чрезвычайно разнообразной публики требовались подчас редкие специалисты.

В том, что на очное отделение отбирались самые одаренные и в творческом плане самые перспективные молодые литераторы, я убедился на собственном опыте. Практически все мои сокурсники-очники вступили в Союз писателей, стали кто известным, кто менее известным, но профессиональными литераторами. Тогда как судьба однокурсников-заочников, а их было почти полторы сотни, мне известна, как и история мидян. Кроме нескольких человек и, конечно же, Николая Рубцова, который, как и я, на заочном отделении оказался потому, что Хрущев закрыл очное отделение.

Наш очный курс – один из самых заметных в творческом плане. Анатолий Жуков, два Евгения – Антошкин и Богданов, Андрей Павлов, Роберт Винонен, Юрий Медведев, Иван Николюкин, Геннадий Пациенко, Валентин Сафонов, Татьяна Урбель, Марина Кальде, Мусбек Кибиев, Муса Ал богачи ев, Магомед Атабаев, известный на Западе диссидент Георгий Беляков – далеко не полный перечень моих однокурсников. Среди них и суданец Тадж эль Сир эль Хасан, приговоренный к смерти на родине еще в те годы, иракский поэт Хиссиб, руководитель писательского союза своей страны, герой ирано-иракской войны, казненный Хусейном за участие в заговоре офицеров.

Судьба поселила меня в 116-й комнате вместе с поэтом Иваном Николюкиным, которому помог поступить в институт Константин Симонов. Иван рассказывал, как он ездил к Шолохову, но тот отнесся к его творчеству прохладно. Тогда Николюкин послал стихи Симонову. Завязалась переписка. Иван, будучи весьма одаренным, обратил на себя внимание знаменитого мэтра, который в свою очередь понимал, что общекультурный багаж у Вани практически нулевой. Вот он и взял его буквально за руку и привел в Литинститут. К сожалению, Николюкин учился абы как, что и нашло отражение на уровне творчества. А мог бы стать большим поэтом. Да и пристрастие к всевозможной халяве мешало – тут Ваня опередил нынешнее всехалявное общество на несколько десятилетий.

Надо сказать, что жить в одном помещении с поэтом слишком интересно. Возле него кучковались, по-нынешнему тусовались, пииты со всех курсов. У каждого из них имелось стихотворение-визитка. У Николюкина такой визиткой можно считать «Сапоги» – «Сапоги вы мои сапоги, С моей левой и правой ноги, Износились вы поровну оба, Довели вас дороги до гроба…». У Евгения Антошкина – стихотворение «Верблюд». Любое выступление Антошкин начинал со слова «Верблюд». Делал многозначительную паузу, во время которой мы, слышавшие это на десятках выступлений в различных молодежных коллективах, заполняли украдчивым смешком. «Сено горше песка Соскользнуло с губы… В зоопарке пруды и сады. И зачем тебе здесь Крутые горбы, Если вдоволь воды И еды?..» – вопрошал Антошкин.