Михаил Пузырев - Избранное

В тюрьме Кандалакши было много интересных знакомств и встреч, забыть которые трудно.

Николай Николаевич Черкасов – врач-хирург, практиковавший в Кандалакше. Трудолюбие и талант хирурга создали ему широкую популярность. Арестован в третий раз, начиная с 1926 года. «Враг народа», который не думал о лишении свободы, а беспокоился о возможности продолжать медицинскую практику. Особо не отчаивался. Еще будучи узником Соловков, до 1935 года был «придворным» медиком бонз ОГПУ.

Антон Русинов. Шестнадцатилетний юноша, впихнутый в камеру сильной революционной и тупой волей. Он читал нам по памяти полный текст «Евгения Онегина».

Я старался тоже выделиться, поскольку много помнил из Лермонтова и Пушкина.

Вера Анисимовна. Наш тюремный доктор. Никто из нас не забудет ее светлый, красивый и добрый образ женщины-покровительницы. Ко мне, молодому солдату, она была добра, как мать.

В начале марта 1938 года в Москве проходил пленум ЦК ВКП(б). О нем забыли теперь все, даже историки. Не забыли узники тюрем и лагерей того периода. После разгрома своих гипотетических и потенциально политических противников, мудрейший из большевиков (а он действительно был среди них и мудрейшим, и честнейшим) понял, что, если не остановить психоз классовой, а теперь уж неведомо какой борьбы и самоуничтожения народов, вести в светлое будущее будет некого, и его мессианское предназначение не осуществится. Его выступление на пленуме было в его всегдашнем стиле – коротким и лукавым.

Челядь с высокой преданностью шумно аплодировала и клялась в верности. Порешили, что сажать в тюрьмы и лагеря так много людей не следует, но уж кого надо, то надо.

После этого пленума тюрьму посетил в порядке надзора прокурор. Жалоб мы ему не подавали, полсотню вшей в его меховой воротник я сумел внедрить. Через три месяца он тоже был посажен, а его кресло занял тот вертухай, который усердно лупил по столам рейсшинами при наших допросах в КПЗ дивизии, не давая нам уснуть.

Тюремная администрация, служащие, охрана и надзиратели шли тогда по ведомству Наркомата юстиции. Они имели даже свою форму и знаки отличия, но по сути были совсем не военизированным сословием, а бытовым.

Обид на них у нас не накапливалось. Они нас даже немного боялись. Ведь одно выражение «враг народа» что-то стоит. После пленума ЦК высшее начальство тюрьмы стало подражать жандармерии Николая Второго и вопреки Уставу службы подолгу и вежливо беседовало с нами на разные темы при открытых дверях камер. Это было трогательно и смешно.

События эти породили в умах узников много разных иллюзорных настроений, никогда и ни в чем не осуществившихся.

Только два человека точно, верно понимали значение всякого слова вождя. Политрук Барков, всего лишь политрук, молодой старший лейтенант. Этот верный апостол Учителя понимал, как должно поступать, а плохо это или хорошо – знает сам Учитель.

Вторым был молодой ветеринарный врач Владимир Вьюхин, уроженец архангельской двинской деревни, сын крестьянки-вдовы, человек богатырского вида и поведения. Несмотря на молодость, выдумки в его голове не рождались. Он осмеивал оптимизм других и не отчаивался сам.

Тюрьму мы покинули с разными этапами.

Я ушел в Беломорско-Балтийские лагеря, он – в Северо-Уральские.

И вот спустя девять лет, зимой, на Соликамском железнодорожном вокзале мы встретились снова и вспомнили, как вдвоем драили коридорные полы в Кандалакше за лишний кусок хлеба и миску баланды. Я уже был два года на воле, он – первый год.

Не раз в жизни приходится убедиться, что земля достаточно мала для встреч. Он продолжал работать и после освобождения – главой ветеринарной службы управления одного из лагерей ГУЛАГа на территории Пермской области.

«Встать! Суд идет!» Было бы очень комично, если бы секретарь суда традиционно провозгласил эти слова. Суд уже был на месте, подсудимый здесь же, в небольшой комнате штаба дивизии, конвой – в коридоре. Зрелища нет даже для сильно экзальтированной натуры. Тоска смертная. Если не засмеешься, то заплачешь.

К такой форме разрешения моего уголовного дела пришли не сразу. В нем была интрига. Я, подсудимый, живший под чужим именем, балакающий по-английски, сын кулака, коварно проник в армейскую школу. Зачем?

Чтобы сильно повредить обороноспособности страны. Устроить шумный процесс – просто. Был опыт. Но где публика – вот в чем вопрос. Публики нет, в гарнизоне одни солдаты. И пришлось сократиться.

За столом трибунала сидели три офицера, одного я знал по службе – командир гаубичной батареи. Следственные материалы не оставляли повода что-то выяснить, спросить. Свидетелей – ни одного. Обвиняемый ничего не отрицает. Он с большим подвздохом произносит протест против следственных процедур и мотивов обвинения. Все это похоже на первую репетицию плохой пьесы. Мой пафос был смешон еще и потому, что вид мой, моя фактура была мальчиковой, и членам суда было неловко. За это чувство неловкости они и прибавили мне два года тюрьмы, когда могли вполне ограничиться пятью годами.

Итак, семь лет лишения свободы и три года поражения в каких-то правах.

И колобок покатился дальше.

Смена тюрьмы на лагерь – событие уже только потому, что все внове. Неизменна неволя. Становись, садись, ложись, встань, иди, шаг влево, шаг вправо – стреляю. Мы усвоили быстро, что это всерьез и обжалованию не подлежит.

В августе, в теплый солнечный день, во дворе тюрьмы отобранных этапников коротко остригли, «ошмонали» и подвели к воротам.

В тюремной каптерке у меня сохранялся один солдатский ремень. Его мне вернули. Перед самым выходом в открывшиеся ворота, с высокого крыльца здания тюрьмы меня громко окликнули, и высокий худой тюремный завхоз передал мне ослепительно белую подушечную наволочку. В ней были разные хорошие продукты. Поразила меня белизна ткани и то, что обо мне кто-то заботится. Думаю, что эта сочувствующая помощь была от врача Веры Анисимовны.

Прозвучала команда «марш!», и мы вышли за ворота. Этапные товарные вагоны стояли на маневровых путях, посадка прошла быстро, нас было мало, человек 150. И двери закатились до упора.

Через двое суток мы прибыли в первую гулаговскую столицу-«медведку» – город Медвежьегорск. Там было до полдесятка лагерных зон, а может, и больше. Наши – две рядом – именовались пересыльными.

Не более недели нас водили на земляные работы. После длительного пребывания в тюрьме и ничегонеделания работа была очень трудна. Трудна больше потому, что я был сильно истощен от недоедания. Все здесь были новичками, в лагерной жизни ничего не понимали, и «придурки» могли с нами не считаться.

Через неделю сформировали пеший этап в 300–350 человек из молодых людей.