Михаил Пузырев - Избранное

Моряки заграничного плавания Павел Лукьяненко, Владимир Химуля из Новороссийска. Неуемный весельчак, парикмахер из Керчи армянин Арютюн Акопович. Душа же всей молодежной братии – морячок срочной службы из Севастополя (родом из Днепропетровска) Коля Кузмичев. Кроме всех достоинств надежного, сильного и смелого человека, он был неуемно весел, безгранично талантлив и прост. Он умел все. Сумел даже по 58 статье УК получить немыслимый срок – три года лишения свободы. Такого никогда не бывало ни с кем.

В нашем привилегированном лагере мы все были физически здоровы и занимались всяким доступным спортом и играми. Это было модно и престижно. Кто лучше?

Наше сознание было странным. Получив невесть за что большие наказания, мы сумели понять, что не надо оценивать, кто из нас виноватее, но мы никак не хотели отождествлять карательные органы с государством и оставались искренними патриотами.

Вот почему в лагерях игра в ударников и стахановцев продолжались, и я помню, как два брата Воробьевы, оба кузнецы со сроком заключения по 10 лет каждому, гордились тем, что их звали стахановцами.

Если бы люди были способны понимать происходящее в буквальном смысле, без философских вибраций, они умирали бы, как мухи осенью, смиренно и дружно. Любомудрие обязательно изобретет надежду, и человек продолжает свой тернистый путь, отодвигая час конца…

Благополучный молодой венгр, простой рабочий в начале 30-х годов покидает свой прекрасный Будапешт, чтобы увидеть Париж, узнать жизнь Франции и ее граждан. Узнав ее, он в 1935 году переезжает в столицу социализма – Москву. В 1937 году оказывается в тюрьме, затем в лагерной зоне в Шале, чтобы затем выплевать свои легкие на русский снег и умереть вдали от родины.

Такие биографии заставляют вспоминать библейскую версию о запретном плоде с древа познания.

Я хорошо помню этого мягкого Имре, который научил меня петь венгерские мелодии, и это имело последствия в моей жизни. Верующим в Бога хорошо, они могут помолиться за друзей, а как нам, атеистам?

Там же, в Шале, я знал очень молчаливого немца, электротехника по профессии, который молча тянул свой второй десятилетний срок, и в его лице были безразличие и обреченность.

Знаю судьбы еще гораздо страшней и горше, но не буду о них. Тяжело самому и никому нет пользы.

Если вы любите страшные истории, вам надо работать в архивах судов, трибуналов, ЦК великой партии.

Трагически неудачное начало войны с фашистской Германией заставило принять решение: перевезти миллионы заключенных Карельской Республики на восток страны. Это делалось в ускоренном темпе.

Железнодорожное сообщение между ст. Обозерская на Северной дороге и ст. Сорока на Мурманской еще не было налажено. Рельсы лежали без земляного полотна, и все же поезда скоро пошли.

На юге Карелии часть заключенных этапировали водными путями. Кто мог выдержать пеший переход, гнали колоннами по 300–400 человек до Северной ж. д. в Архангельской области.

По пути следования были этапные пункты, где мы ночевали, получали паек и воду. До Каргополя мы шли девять дней при очень жаркой и солнечной погоде, проследовав от Шальского порта через Пудож, Пирзаково, Лекшму в Каргополь. 18 июля в Каргополе мы ночевали на открытом поле аэродрома. Погода с вечера резко изменилась, похолодало, и к утру пошел снег. До самой зимы в тот злополучный год погода простояла прохладной и неприветливой.

В жаркие дни мы побросали по дороге теплые вещи, и теперь ночами зябли. Во время переходов шли быстро.

Куда? Мы торопились к своей мученической смерти. Надеялись на лучшее. Многие не выдерживали заданного темпа и оставались на местах ночевок. Ни автомашины, ни конных упряжек у нас в сопровождении не было. Как поступал конвой с отстающими, я не знаю.

Пишу эти заметки спустя 54 года после тех событий. Память растеряла многое, чувств и наблюдений уже не восстановишь, а сердце болит и болит. Наверное, оно стало ветхим.

Настроение этапников при большой усталости не располагало к любованию роскошью летней, еще не изуродованной промышленностью природой. А полюбоваться было чем.

Поэт и композитор сказали за меня все в этом поэтическом образе. Спасибо им!

А мы все шли и шли. Физическое напряжение отупляло разум. Мы шли полями, перелесками, лесными массивами, проходили мимо чудных озер, маленьких, стареньких деревень, обреченных уже тогда на смертное прозябание под гнетом колхозного коллективизма. Ни одного нового жилья, скотного двора, хозяйственного амбара, сарая, изгороди не было. Да и как мог возникнуть творческий импульс у земледельцев, если у каждого из них государство уже подсчитало и отобрало зерно, молоко, мясо, шерсть, яйца и даже лук, взыскало налог и обязало добровольно подписаться на государственный заем десятый год подряд?

И все-таки в сотнях деревень и поселков нам никто не вынес кружку молока, кусочек хлеба или туесок колодезной воды не потому, что у них ничего не было. Еще было. Но с ними была проведена соответствующая работа, и в них был посеян страх наказания за сочувствие.

Только в одной большой деревне белобородый дед встретил и проводил нас звонко-бодрой игрой на свирели или рожке и усилил наше уныние. Его музыку многие из нас вспоминали как отходную молитву. Встречал ли дед своей веселой свирелью другие этапы, не знаю, но они шли и шли по тем старым трактам с запада на восток, и люди удивлялись их множеству. Мы все шли и шли, ночуя в заброшенных крестьянских скотных дворах, навесах, под открытым небом, на холодной земле.

Миновали Броневскую, необычное для Севера большое и унылое село Конево, затем поселок Федово, Оксово, Наволок и вышли к станции Пукса Северной дороги.

Даже в нашей злополучной стране немного найдется мест, видавших такое количество заключенных, как эта станция. Вошли сюда многие, вышли не все. За несколько дней этап был развезен в товарных открытых платформах по лесным лагерным пунктам по гулаговской железной дороге Пукса – Квантозеро.

Для зэков наступил самый тяжелый период.

До изнеможения уставших людей сразу же вывезли на лесоповал. Неприспособленные к новым тяжелым работам, они стали умирать.

Мы приехали в полупустые зоны, нас было очень много, но через два месяца бараки опять опустели. Хоронили кучами, без гроба. Никто никого не лечил. И не было душегубов-злодеев в зоне. Все происходило как бы само собой, а это и есть самое страшное. Это значит, что система вышла на режим саморегуляции, и бороться бесполезно. Она тебя все равно раскатает.