Михаил Пузырев - Избранное

Такой порядок был невозможен, и мы работали вчетвером.

Очень трудной была увязка грузов в конце дня. После такой работы надо было поесть. Нам что-то давали, потому что это была важная работа, и мы ее делали без сбоев.

Тогда же мы запустили в работу шпалорезку на локомобильном приводе, которая долго бездействовала. На этой работе я отдышался, потому что был машинистом локомобиля, а это довольно легкие обязанности. Лес был отличный, крупный, и шпалопиление шло хорошо. Такой кряж было трудно подтянуть к станку, и мы специально для этой работы берегли и подкармливали одного сильного коня.

Наступила зима 1943 года. Шпалопиление прекратилось, вагоны подавали редко, пути заносило снегом на глубину до метра, лошади все передохли от бескормицы, продукты перестали поступать. Опять прозябание и смертность, как в прошедшую зиму.

Сейчас своим старческим умом я не могу представить, кто управлял нашей жизнью и мог ли он иметь влияние на тот порядок. Думаю, такого человека и не могло быть. Душегубная система работала сама по себе.

Даже при этих условиях зачем-то нужно было выморить стадо лошадей, стаскать их на лесобиржу и там сжечь падаль вместе с лесом, когда в зонах смертный голод.

Предлагаю вам самим решить, что тут к чему приложить. Если бы этих лошадей пустить на мясо, то сотни людей сохранили бы свою жизнь. Значит, можно предположить, что кому-то этого не хотелось.

Во второй половине зимы мы ловили не только воробьев, но и крыс. Кости сожженных лошадей сутками парили в печи и поедали без остатка.

Здесь мне очень пригодился навык по строительству домашних печей. Я нашел в себе силы построить еще две печи, за что был подкормлен сверх той ничтожной нормы питания, при которой не умереть невозможно. И волосок моей жизни окреп.

Однажды я мазал глиной и клал кирпичики и пел: «Марок кур кише и сосне и сонем. От фокс мойд ширный тай озал мода ней» и т. д.

Теперь все слова я не вспомню.

Мелодию помню до сих пор. Это танго с венгерским текстом. Язык я не знаю.

Дальше произошло нечто удивительное. Меня обступили молодые люди 16–20 лет. Они шумно меня о чем-то спрашивали, пока не увидели, что я их не понимаю.

Этим я погасил их радость встретить в этом гиблом месте своего земляка. Я рассказал им, как в 1938 году в Карелии меня научил петь венгерские песни их соотечественник Имре, он умер от чахотки.

Этих мальчиков было человек двадцать пять. Мы очень подружились. В 1939 году при освободительном походе нашей армии на Запад они, сообразуясь с европейскими обычаями, перешли нашу границу. Захотели узнать, как живут люди в государстве рабочих и крестьян. В 1941 году их всех заточили в лагерь. Там же, на Осиновке, они все умерли от истощения и тоски по дому, который опрометчиво покинули.

Они не были похожи на советских «красных дьяволят». Славные, симпатичные, милые и несчастные юноши! Я пережил вас и эти страшные события, но забыть вас не мог. Вашим родителям лучше не знать о случившемся с вами. Я разделяю их скорбь.

…В апреле 1944 года добрейший Карл Карлович, наш врач, наш «лепило» Айболит направил меня на оздоровительную колонну Падун.

О ней тоже есть что сказать.

В трех километрах от первого целлюлозного завода, вниз по стоку его вредных вод есть еще одна, обжитая с начала тридцатых годов лагерная зона. Возле нее большое огородное поле.

Это было место для крайне истощенных и физически беспомощных людей. На работы за паек там не выводили. Все питались равно плохо и отдыхали. Такие зоны многих спасали от смерти, но попасть туда было крайне трудно. Какому смелому человеку удалось внедрить в обиход лагерей этот метод помощи погибающим людям, установить невозможно, но это был акт милосердия к «врагам народа», пойти на который в то время было непросто. Спасибо тем людям.

Лагерное население не лечилось от тех банальных болезней, которые известны всем на свободе. В лагере были дистрофия, анемия, подагра – все объединялось игриво-веселым словом «фитиль». Фитиль гас, слез не было. Была забота получить еще раз паек для трупа. Вот в такой оздоровительной зоне я оказался весной 1944 года по воле добрейшего Карла Карловича, лагерного «лепилы», врача-немца из зоны лагпункта Осиновка. Врачевание там было скромное, но был отдых и покой.

Из своих наблюдений выделю два факта.

Там я встретил компанию «фитилей», человек десять, сведущих в литературе и искусствах. Все они были молодые, не старше тридцати лет.

В трагических обстоятельствах эти люди спорили о поэзии, читали стихи, в ролях читали Шекспира, Пушкина и других авторов. Казалось, что они совсем не голодны и не больны и вовсе не в заключении.

Среди имущества ГУЛАГа был большой книжный фонд, собранный из библиотек, конфискованных у репрессированных владельцев.

Редкие, ценные, роскошные библиотеки с большим количеством книг оказывались завезенными в лагерные административные центры. Там как-то определялось их место содержания, и они работали не только для вольного населения, но и в некоторых постоянных крупных зонах, где смертность была минимальная, а контингент жил более уютно и относительно спокойно. Вот такие роскошные книгохранилища я встретил здесь, в Пуксо-озерском отделении Каргопольлага, позднее в Княж-Погосте в Коми Республике. Конечно, при возможности я с удовольствием ими пользовался.

Второе наблюдение. Там были бараки, населенные стариками. Все они трудились на овощных огородах. Среди них было много священников и других служителей церкви. Иногда, совсем не готовясь, экспромтом один из них начинал петь из какой-нибудь литургии, кто-то вступал, продолжал, и музыка хорошо подготовленных вокалистов завораживала, уносила за другие горизонты, откуда не хотелось возвращаться.

Однажды, в день весеннего Николы (22 мая), в солнечное теплое утро они увлеченно провели всю литургию этого дня, и я видел, как хорошо быть верующим, как вера помогает нести им свой крест без ропота и озлобления.

Все они умерли и похоронены на Падуне. И мой земляк, отец Михаил, неукротимый оптимист, также уступил смерти.

После Падуна я обживал и другие зоны. Мне пришлось пройти с тяжелой работой по сплаву леса по всей реке Мехреньге. Красивая и мертвая река, отравленная до самого устья сбросами Пуксо-озерского целлюлозного завода. Это была очень изнурительная работа при постоянном движении, без жилья и кухни. Кончилась наша водная служба тем, что нас, чуть живых, погрузили на тракторные волокуши и повезли по тайге. К пешему переходу мы уже были неспособны. Позади мы оставили могилы своих товарищей.