Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Руководителем стройотряда был Борис Брудно 117 117 После того, как он закончил мехмат МГУ и решил эмигрировать в Израиль, ему пришлось выплатить стоимость обучения (в это время действовал такой закон). Он справился с этим, благодаря тому, что зарабатывал букмекером на бегах. . Высокий, смуглый, горбоносый, пассионарный, на собраниях он простирал вперёд руку и возглашал:

– Парни!.. – со взрывчатым «п».

Конечно, парней было больше, но и девушек было заметное количество. Впрочем, они не обижались.

Как-то он подошёл к нашей бригаде и стал упрекать за медленную работу.

– Чего тут возиться? – восклицал он. – Подумаешь, промоина! Пять лопат песка – и нет её.

– Попробуешь? – с хитрецой поинтересовался кто-то из нас.

– Глядите, – Борис схватил лопату, набрал её с верхом и бросил в промоину.

Песок исчез бесследно.

Мы согнулись от хохота: ясно было, что меньше, чем сотней лопат песка, тут не обойтись. Брудно кидал песок ещё несколько минут, но без видимого результата. Наконец, он крякнул, бросил лопату и ушёл.

Уже после мехмата Брудно заезжал ко мне в гости. Тогда он работал в книгохранилище Ленинки… сантехником. Видимо, готовился уезжать. Тогда зачастую перед эмиграцией человек уходил из научной сферы, чтобы не подводить коллег, которых начальство упрекало за «отъезжантов», заставляя публично осуждать их. Действительно, Борис вскоре уехал в Израиль и там со свойственной ему пассионарностью энергично включился в политическую борьбу.

Бориса привозил ко мне в гости Витя Кислухин (он не был в первой бригаде, но мы с ним сдружились именно на овощехранилище) – рыжеватый и немного неуклюжий. И сейчас мы изредка переписываемся по электронной почте, а иногда он даже приезжает в гости. Увы, он в Америке, специалист по моделированию кровообращения, с ним его жена Татьяна, тоже бывшая мехматянка, а дети остались здесь. Мечтает вернуться, но здесь , в отличие от там , не востребован.

Наша бригада стала переходным мостиком от нашего класса к мехматской компании, к которой присоединялись и другие, но ядром оставалась именно первая бригада. Незаметным цементирующим началом этой компании (как и послешкольной жизни девятого «А») была, пожалуй, Таня Безрученко. Я ей даже оду посвятил к одному из дней рождения. Сейчас понимаю, что Татьяна была ответом на вопрос, которым я задавался ребёнком в пионерлагере: может ли мальчик просто дружить с девочкой? Мы могли.

Университет ли является моей альма матер – или конкретно мехмат? Не знаю, можно ли ответить на этот вопрос абстрактно, но моё университетское сознание было довольно мехматоцентричным. Этому способствовало и само расположение факультета: в центральном здании, в самой середине его. Там, где снаружи проходит декоративная коричневая полоска.

От мехмата отсчитывалось всё остальное. Вбок – переход в общежитие, вверх – географический факультет, вниз – геологический. Ещё ниже – университетское руководство, а совсем внизу – две большие аудитории, книжные прилавки, актовый и театральные залы, столовые, БУП (с очередей в библиотеку учебных пособий началась наша учёба), и много чего ещё…

Но самое родное – мехматские этажи, с двенадцатого по шестнадцатый. Длинные коридорные прямоугольники, по которым в перерывах между занятиями прогуливались юные перипатетики 118 118 Перипатетики: ученики и последователи Аристотеля. Название его философской школы связано с обычаем учителя прогуливаться с учениками во время бесед. . Попадались среди них экзотические внешности – например, высокий беловолосый парень, всегда улыбающийся своим мыслям, а иногда беззвучно прошёптывающий их. Бродили и трогательные парочки, держась за руки. Широкие мраморные подоконники у больших окон позволяли играть монетками в футбол. Массивные столы в аудиториях стойко переносили напор гоп-допа, у дверей библиотеки грудой лежали небрежно брошенные сумки и портфели тех, кто сидел в читальном зале.

Конечно, я бывал и на других факультетах, и в различных общеуниверситетских владениях, да и некоторые мехматские лекции проходили в аудиториях 01 и 02, расположенных на первом этаже, но всё-таки «альма мехматер» и был моей «альма матер».

Учиться было не очень-то легко, хотя до поры до времени чрезвычайно интересно. Высшую алгебру у нас читал Александр Геннадиевич Курош – высокий, грузный, лысый, страстный. Математический анализ вёл Михаил Александрович Крейнес, внешне противоположный Курошу, но тоже переживающий за каждую формулу, за каждую теорему. Хороших преподавателей было много.

При этом я всё чаще стал прогуливать, уже на первом курсе. Дальше – пуще. Причиной стало моё малоэффективное восприятие лекций со слуха. Куда естественнее для меня было посидеть с конспектом (обычно чужим), с книгами, обдумать всё со своей скоростью усвоения, а не со скоростью лекторского напора.

Сдавать экзамены и зачёты я постепенно приспособился, во многом благодаря конспектам Тани Безрученко, с которой мы учились в одной группе, и других доброжелательных девушек (у них лучше получалось конспектировать, чем у парней, да и лекции они реже пропускали). К экзаменам я старательно делал шпаргалки, структурируя и минимизируя информацию так, что сами шпаргалки, собственно, уже и не очень требовались. Как можно пользоваться чужими шпаргалками, – это для меня было загадочно.

Физика (а потом и механика) оставалась моей ахиллесовой пятой. Особенно это проявилось на семинаре по теоретической механике, который вёл у нас тридцатилетний Владимир Игоревич Арнольд. Уже тогда он был учёным с мировым именем, ещё не академиком, но лауреатом Ленинской премии. Сейчас, когда я пишу, ему как раз вручают вторую (Государственную).

Семинар – это не лекция, здесь надо отвечать, решать, доказывать. Любимым студентом Арнольда в нашей группе был Олег Козлов – парень с мощным нестандартным мышлением (поведение его было тоже необычным; например, однажды, не желая выходить из общежития за едой, он несколько дней жил, питаясь канцелярским казеиновым клеем). С Олегом Арнольд мог дискутировать большую часть занятия, иронически улыбаясь своей постоянной одесской улыбкой.

Но полагалось и других спрашивать. Дошла однажды очередь до меня. Я вышел к доске, надо было разобрать какую-то формулу. Одна буква в ней меня заинтересовала.

– А это что за «J»? – с любопытством спросил я у Арнольда.

– Момент инерции, – с невыразимым удивлением в глазах медленно ответил тот.

– Забыл… Что это такое? – попросил я уточнить.

Арнольд замер в шоке.

– Садитесь, пожалуйста, – тихо сказал он и навсегда перестал меня замечать.