Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

Будет по сему! Тургенев.

24-го декабря. [Варшава.]

Читал ли ты «Речь» в 50-м «Сыне»: должна быть Олина. Она выходит из числа дюжинной посредственности. Я радуюсь каждой тени мысли, ложащейся на вашей туманной пошве. Россия является мне в таком мраке кромешном, что даже каждый блеск блуждающего огня мне, вперившему взор умоляющий на восток, выдается за луч солнечный. При каждом сиянии, хотя и беглом, вспыхнувшей звезды готов бежать с магами поклониться колыбели Спасителя, и что же? Часто, чтобы не сказать всегда, нахожу один хлев и в нем осла с быком, а o Спасителе и следа нет. Есть, конечно, в России общество мыслящее, но это общество глухонемых. С ними говорить можно только на лице и знаками: ничего не раздается, вся умственная работа производится потаенно. Доживем ли до того, чтобы прорвалась она? Иногда бешенство, иногда жалость, иногда смех обхватывают меня. Я, конечно, не умнее и не дельнее вас всех, но клятвенно уверяю, что никто из вас, подобно мне, не одержим этим недугом уныния, черной немощью, не исключая даже и Николая Ивановича. Я здесь между двух огней. Вероятно, никогда в России, или в самом средоточии просвещения, не развернулось бы во мне все это чутье омерзения, которое терзает меня, зудит, жжет, бударожит. Но здесь, на черте преткновения всего азиатского и всего европейского; здесь, где ежечасно формы образованности схватываются с духом невежества, и сей последний на месте сражения всегда запевает: «Тебя Бога хвалим», – здесь болезнь моя ростет не по дням и часам, и вся жизнь моя – одно негодование.

26-го.

Сейчас сбросил с себя золотой хомут. Ездил платить двойную дань феодализму христианства и феодализму власти: был в церкви и во дворце. Спасибо за письмо от 15-го декабря. Сделай милость, оправдай меня перед Ф. Н. Глинкою непременно и без отлагательства. Постараюсь отыскать черновое письмо мое к нему или напишу другое по следующей эстафете. Странное дело, как это мое письмо в тебе пропало, именно то, которое здесь может мне более повредить. Впрочем, отчего же другие, также не вовсе ультрамонархические, доходили исправно? Я не люблю подозревать: подозрение кривит поведение. Можно ли идти твердым шагом по дороге, если думаешь, что где ступишь, тут и есть уж или лягушка? К тому же нет ничего малодушнее этих оглядок, этих орлиных взоров ничтожества, которое в нелепой предусмотрительности везде видит заговоры неприязни. Мне так надоело смотреть на это ежедневно; прозорливость этих предусмотрителей так мне кажется жалкою и смешною, что готов кинуться в противоположную крайность, только с тем, чтобы не походить на них. На днях захватили здесь польскую ценсурованную книгу о Вене, где, между прочим, одна статья говорила о конгрессе Венском. Странные люди! Утвердивши независимость мнения, свободу печатания, кричат они: «Режут!» если только немного заговоришь не казенным языком. Можно насмехаться людьми и истиною, но только осторожно и с удержкою. И добрый мой Николай Николаевич никак постигнуть не может духа правительства не в силу Божией милости; он всегда сбивается на старый лад. В России был англоманом, а здесь таким руссоманом, «драгоманом, туркоманом, что способа нет; в России либеральничал, а здесь холопничает. Ничего нет забавнее, как спесь этих государственных гусей, которые каждый раз что крикнут, то и думают, что спасли Капитолий. А между тем, в тот день, как разнеслось по городу, что на эту книгу правительство готовится напасть врасплох, продалось её 170 экземпляров, что в Варшаве равняется с 3000 в Париже.

Как же тебе не стыдно не заметить, хотя слегка, неисправности в моей каченовщине! Я разрешил бы сегодня недоумение, и дело с концом: так не печатайте. Вот мой перевод для «Сына». Прощай! Некогда. Европейского ничего нет. Вы уже знаете, что Русский и Австрийский государь поехали в Лайбах; что Неаполитанский туда уже отправился, начиненный девятью членами парламента.

29-го декабря. [Петербург].

Вот уже три недели, как я болен и страдаю: проливаю кровь, только не за отечество, и ослабеть не могу. Этого Реман добиться не может. Скучаю сидячей жизнью, тем более, что и сидеть не на чем, ибо задняя моя исполненная поругания.

Я получил письмо твое от 12-го декабря и доставлю списки с следующей штафетой, ибо теперь сам рыться в бумагах не могу, а другим твоих бумаг не поверяю; брат же в хлопотах, отправляясь в субботу в дилижансе в Москву. Василию Львовичу послал вчера твое «Послание»; а неумолимый Тимковский, кроме двух, мною выкинутых о Радищеве стихов, выкинул еще восемь, то-есть, два, предшествовавшие Радищеву и, начиная от стиха: «Свобода, своевольство» – шесть стихов. Вчера отдал я пропущенный, но искаженный экземпляр Уварову. Авось он еще спасет стиха два; но я и сам боюсь за Тимковского: лучше пустим их вполне в списках. Завтра доставится полный экземпляр государыне Елизавете Алексеевне. Она говорила о твоих стихах, вообще хвалила их; но сказала, что во всех есть что-то недоделанное, ou à peu près. В доказательство противного посылается ей настоящее послание к почтеннейшему Михаилу Трофимовичу. Но Карамзин об этом не узнает, и она предупредится в секрете. Тимковский выпустил и имя Каченовского, оставив заглавные буквы; но мне хочется оставит его и, вероятно, оставлю. Одно вымаранное слово и замененное другим я уже спас. Вместо чернь и царь ценсор поставил: все и царь. Какова противоположность! Во второй книжке «Сына Отечества» «Послание» явится, но в первой не поспеет.

Хотя я вижу приятелей, но, не привыкнув в домоседству, скучаю и изнемогаю от долготерпения. Еще две или три недели придется хворат, а там с месяц отхварывать; свежести в голове нет для важных и даже для шуточных занятий; а между тем летит золотое время, и я не ловлю его. Сколько прелестных праздников! 31-го славный бал у Дмитрия Львовича, и и опять зван в знав примирения неосновательной размолвки, а должен крехтеть на скучной и постылой постели. Нет! Я еще полон жизни, хотя и смотрю на нее разочарованными глазами и сквозь туманы петербургские.

Помешали мечтать Блудов и Уваров. Тебе кланяются и восхищаются посланием в Львовичу. Не лучше-ль вместо так сказать: будто бы Европы; да перемени убыток и поставь убыл, и выйдет прелестная шалость.

Посылаю переписанного Каченовского. Авось удержим еще несколько стихов. Я писал в тебе и по почте: послал Блудова замечания. Смирновой дал знать твое поручение. Пожалуйста, мои башмаки присылай прежде: они нужны.

Батюшков, сказывают, поживает у Венеры на руках. Прямо от него – ни слуху, ни духу.