Валентина Чемберджи - В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

11.12.05

Ялта. Дом Спендиарова.

Николаю Карповичу Чемберджи.

Папа любит Колю, а Коля любит папу.

Ялта, Екатерининская, д. Спендиарова.

Николаю Карповичу Чемберджи.

Еще скажу тебе на ухо, мой Колюнчик, что я хочу тебя поцеловать. Папа.

Петербург, 19 ноября 1906 г.

27.1.08

Ялта, Екатерининская ул., д. Спендиарова.

Николаю Карповичу Чемберджи.

Пишу тебе, дорогой сыночек, из Севастополя. Море было очень бурное, и меня сильно укачало. Сейчас сажусь в вагон железной дороги и еду в Симферополь. Твой папа.

Адрес тот же.

Пишу тебе, мой хороший сын, из Севастополя. Море волновалось мало и качки почти не было. Сейчас еду в Симферополь по железной дороге. Крепко тебя целую. Твой папа.

Ялта. Николаю Карповичу Чемберджи.

Екатерининская ул., д. Спендиарова 29.01.08

Пишу тебе, мой хороший сынок, в дороге, между Симферополем и деревней. Сейчас 12 часов – время твоего завтрака. Надеюсь, что ты хорошо сегодня позавтракал. Твой папа.

Симферополь. 6.11.08

Ялта, Екатерининская, д. Спендиарова.

Коле Чемберджи.

Мой милый Коля, не смогу выехать и в пятницу. В субботу приеду непременно. Целую тебя несчетное количество раз. Твой папа.

28.1.10 Петербург

Ялта, Екатерининская, д. Спендиарова,

Николаю Карповичу Чемберджи

Дорогой мой Коля! Вчера от тебя не было письма. Пиши письма ежедневно и опускай в почтовый ящик всегда в одно и то же время. Несчетно тебя целую. Твой папа.

Без даты и места.

Почему папа любит Колю? Потому, что Коля хороший мальчик.

Написаны все открытки бисерным, изящным и в то же время твердым мужским почерком, безупречного вкуса; этот почерк не менее выразительно свидетельствует о благородном происхождении деда, чем его эполеты. Есть и фотографии с папой на руках – папа, конечно, все в том же неизбежном матросском костюмчике. Почему-то папа на них всегда печальный. Может быть, перед фотокамерой? Или потому, что у него нет в его жизни мамы? Не знаю. А дедушка – серьезный и отчасти величественный.

Итак, с двух лет папа жил в Крыму, то в Судаке, то в Ялте в семье Спендиаровых, воспитывался вместе с сестрами и братьями Спендиаровыми – они его нежно любили, никогда не обижали, а он был отчаянным шалуном. Помню, папа рассказывал про свою любимую шутку под названием «бездымный порох», которая состояла в следующем. Сестры Спендиаровы в белоснежных кружевных платьицах, в сопровождении бонн и гувернанток, выходили на прогулку. Папа же забирался на дерево и оттуда бросал на них связанный в узелок носовой платок, в котором была собрана в большом количестве пыль, и это служило поводом для всеобщего веселья.

Была у папы и няня, преданная ему до последних минут своей жизни. Она заботилась о папе, пыталась переслать ему из Ялты многие из принадлежавших ему вещей – секретер, очень много книг, серебро. Сохранилась ее фотография: очень строгое, простое русское лицо. Няня заменяла папе маму.

Разумеется, в семье учили языкам, и папа совершенно свободно владел английским, немецким и французским языками, как и все сестры Спендиаровы. И это удивляло меня до бесконечности. Просто в голове не укладывалось: как это можно говорить на трех языках? Зачем?! Сама не знаю почему, но я понимала, что для чего-то это нужно. Конечно, языки не пригодились папе в его уже взрослой жизни – разве что он мог перечитывать в оригинале некоторые из любимых книг, уцелевших после войны у нас дома на Третьей Миусской – Готвальда – Чаянова. Остановились теперь на имени Чаянова. Почему? Бог весть. Но все же лучше, чем Готвальд.

Жизнь в доме Спендиарова во многом предопределила дальнейший путь папы – и то, что он стал композитором. Потому что Спендиаров рано обратил внимание на папину музыкальность, стал развивать его творческие способности, и успехи пришли быстро. Пианистическое образование тоже, видимо, было серьёзным, поскольку впоследствии, по приезде в Москву, позволило папе зарабатывать на жизнь, работая тапером в кинотеатрах.

В детстве папа верил в Бога, регулярно посещал церковь, и вера его была так же естественна, как жизнь. Папа отличался цельностью натуры – мама частенько называла его «прямолинейным», но мне кажется, что за прямолинейность мама принимала по-детски чистое желание, чтобы все было понятно, справедливо и складывалось в единую картину правильного устройства мира. Наивный? Да, конечно. Скорее, чем прямолинейный. Всем таким мальчикам, знавшим европейские языки, образованным, верующим, нежно воспитанным, привыкшим к любви и полному взаимному уважению, революция порушила разом все. Разом и во всей России. Навсегда ли, не знаю. Иногда кажется, что навсегда.

Что же мой папа? Лет семнадцати, восторженно поддавшись натиску идей всеобщего равенства и братства, в который раз несущих людям обман и разрушение, облеченных в России в особо криминальную форму, сознавая свою чудовищную «вину» за некоторую избранность, он бросил все и ринулся в Москву. В свои неполных двадцать лет, не испытывая ни малейших сомнений в справедливости и правильности всего происходящего. Он без сожалений расстался со всем, что ему принадлежало, и без гроша в кармане, один, без всякой помощи оказался в Москве. Я совсем мало знаю о том, как шла его жизнь до поступления в Московскую консерваторию. Про таперство я уже говорила. Давал уроки английского языка, делал технические переводы. Наверное, сочинял для себя. Увлекался словесами, внешней шелухой, в которую облекали свою губительную деятельность большевики, и во все это верил.

Написала все это и подумала: нет, не так. Были ведь люди, которые его опекали и ему помогали. Армяне. Варт-Бароняны. Тоже из «бывших». Какое счастье, что мне представляется случай написать о них, добрейших, бескорыстных, одних из лучших людей, встреченных мною в жизни. Папа был их любимый Коля – Колечка, а маму они, правду сказать, не так жаловали, чего она простить им никогда не могла. Тут, конечно, уместен вопрос: откуда я все это знаю. Очень просто. Когда, десятилетия спустя, родилась я, мои занятые родители сдали меня на три года в эту семью, регулярно меня навещали и умилялись моей уже тогда ярко выявившейся аккуратности (знаменитый рассказ о том, как в возрасте двух лет я стою в своей детской кроватке и развешиваю мокрые пеленки на ее перильцах). Варт-Бароняны – «кисловцы» – жили в Кисловском переулке, на Кисловке, в огромной квартире, раньше принадлежавшей им, а теперь «уплотненные» и имевшие в своем распоряжении две комнаты.

Видимо, они были связаны с папой или дружескими или родственными отношениями, а может быть, это были тоже крымские армяне, оказавшиеся в Москве. Глава семьи – Галуст Гаврилович Варт-Баронян, невысокий, бритоголовый, породистый, строгий на вид, но добрейший Галя, его жена Анна Карповна (для меня Нюня) и их родственница Анна Никитична – Аня, – до конца своих дней горевавшая о ранней смерти дочки Белочки, чьим овальным портретом я любовалась первые двадцать лет своей жизни, и посвятившая жизнь обожаемым ею Гале и Нюне. Кстати, теперь-то я понимаю, что они-то, может быть, и рассказали бы мне все, что знали о дедушке. Теперь уже поздно.