Майкл Говард - Актер от чистого сердца. Как раскрыть в себе сценический талант

Я вырос в Верхнем Вест-Сайде, в 20–30-е гг., в период Великой депрессии. Мы сменили не одну меблированную комнату, в которой обычно были только кровать, стол, стул, постельное белье и полотенце. Общая ванная комната находилась в конце коридора. Отец с нами не жил, но иногда появлялся, и тогда они с матерью непременно ссорились. Помню, как они миловались, а потом устраивали друг другу сцены, доходило даже до драки. Приезжала полиция, и в итоге нас выставляли за дверь. Об отце я помню немногое: он носил широкие штаны и двуцветные ботинки и водил красный Nash с откидным верхом. Помимо всех прочих занятий какое-то время работал агентом по недвижимости, а во время нечастых визитов водил меня смотреть кинохронику и покупать одежду в S. Klein’s On the Square, давно уже закрывшемся универмаге на восточной стороне Юнион-сквер, где отоваривались те, кто победнее.

Мы скитались по всему Вест-Сайду, пока мама с тетей не нашли нам постоянное пристанище: две комнаты с кухонькой, на которой я впервые в жизни увидел холодильник. У нас даже были собственная ванная комната и телефон (!), подсоединенный к тому самому коммутатору в коридоре отеля «Андерсон». Моя мама Гертруда и тетя Салли – обе крохотного роста – смогли немного поправить наше материальное положение, получив места секретарей-машинисток. Помню, как мама раскладывала недельное жалованье по конвертам: на одном было написано «на аренду», на другом – «на еду», на третьем – «на трамвай». А на четвертом значилось мое имя, и в него всегда клали 25 центов.

Характер у мамы был боевитый, чувство юмора – завидное, а глаза – лучистые и проницательные. Она была на десять лет моложе сестры. Обладая пытливым умом и несгибаемой верой в лучшее, она никогда не сомневалась, что ее – и меня – ждет светлое будущее. Я бесконечно благодарен маме за то, что мне даже в голову никогда не приходило сомневаться в том, что я – любимый ребенок. Салли была светловолосым голубоглазым воином, и воевала она с моим отцом. Когда мы втроем перебрались на западную половину 80-й улицы, ему там появляться запретили. За услуги больницы Армии спасения, в которой я родился, тоже заплатила Салли – семь долларов, у меня сохранился чек. Она платила большую часть ренты и поэтому занимала спальню, а мы с матерью спали в гостиной. Переодевались по очереди в ванной, которая также служила мне местом чтения и уединения.

У каждой из сестер было по книжной полке. Помню, что на полке Салли стоял том «Саламбо» – роман Гюстава Флобера о древнем Карфагене, который я втайне почитывал, завороженный притягательными иллюстрациями с обнаженными девушками в соблазнительных позах. На маминой полке стояло восемь томов Диккенса, и я взахлеб прочел «Дэвида Копперфильда» и дважды – «Оливера Твиста». Там была и книга Артура Шопенгауэра («Прочти, интересно», – ответила мама, когда в одиннадцать лет я спросил ее о ней). Еще помню книжицу популярного французского психолога Эмиля Куэ, который проповедовал самовнушение: «Страстно мечтаете о чем-то? Громко произнесите это вслух, повторите много раз, и тогда мечта сбудется!» Мама любила цитировать Куэ.

Эти две еврейки умели приспособиться ко всему. Мир бизнеса 20–30-х гг. не был милостив к евреям, приходилось либо скрывать происхождение, либо в любую минуту быть готовым к увольнению, так что мама и Салли выкручивались как могли. Дедушка дома говорил только на идиш, но его дочери были женщинами современными. Я помню, что единственным праздником, который мы отмечали, было Рождество. Помню и рождественские подарки. В детстве я слышал про Йом-Киппур, но почти ничего о нем не знал. И все же по настоянию матери прошел обряд бар-мицвы (проводился он в основном на английском) в синагоге Вест-Энда на 82-й улице. Пожалуй, самым значительным результатом «американизации» матери и тети стало пристрастие к гольфу (Салли даже была членом клубов).

Мама работала, а я прогуливал школу. Терпеть ее не мог, но и сейчас толком не понимаю за что. Мне казалось, что делать там нечего. Благодаря воображению я мог побороть страх и заходил в отель «Андерсон», пустой и тихий в середине дня, поскольку взрослые были на работе (точнее, искали ее). Я в одиночестве проигрывал каждый сценарий, на который только было способно мое воображение. Еще помню, как лазал дома по мебели, подобно цирковому гимнасту: со стула на стол, оттуда на кровать. Главное, не наступить на пол. И, если трюк удавался, отвешивал поклон!

Очень часто ребенка настойчиво пытаются лишить таких детских забав («Иди лучше с друзьями на улице поиграй!») и тем самым разрушают удовольствие от игры фантазии и воображения, а затем уходит и потребность в них. Впрочем, бывают и непослушные дети. Их фантазия слишком богата, а воображение приносит столько удовольствия! Эта первая радость от игры не делает человека актером, но может стать первым кирпичиком в его становлении. Для меня стала.

Через пару лет после памятной «перестрелки» в отеле «Андерсон» меня отправили в лагерь для подростков в Рифтоне, на реке Гудзон. Шло лето 1935 г., мне было двенадцать. Лагерь изменил мою жизнь. Все, что было до него, вспоминается мне в черно-белых и серых тонах. А с этого момента воспоминания начинают обретать краски. Там я впервые влюбился (ей тоже было двенадцать, и она была похожа на актрису Джуди Гарленд). Тогда многое для меня было в новинку, в том числе пение хором, танцы и классическая музыка. К нам даже приезжал с выступлением знаменитый блюзмен Хадди Ледбеттер (Лед Белли) [2] Хадди Ледбеттер (1889–1949) получил созвучное с фамилией прозвище «Лед Белли» («Свинцовое брюхо») за силу и выносливость. !

Я завел друзей, и мне уже не было так одиноко. Все радости теперь стали общими: если я радовался, то вместе со всеми; если я дурачился, валяли дурака и все остальные; если злился, меня понимали и разделяли мои чувства. А повод позлиться всегда находился! Большинство детей были выходцами из семей рабочих, сочувствующих идеям соцализма, и, думаю, им очень нравилось агитировать меня и переманивать на свою сторону. Я выучил гимны социалистов, такие как «Прошлой ночью мне снился Джо Хилл» (I Dreamed I Saw Joe Hill Last Night). Любовь моя, похожая на Джуди Гарленд, познакомила меня с Моцартом. Это был лагерь левого, либерального направления со скромным бюджетом. Нашим знаменем был социализм.

Еще там был Дэвид Данциг, отвечавший за самодеятельность, но никаких бродвейских мюзиклов в лагере, конечно, не ставили. На территории имелся небольшой сарай с земляным полом. И однажды Дэйв, носивший большие очки с толстыми стеклами и старомодный джинсовый комбинезон-клеш, предложил мне и еще одной девочке поимпровизировать. Я, конечно, такого раньше еще никогда не делал. И даже не знал, что это такое – «импровизация». Помню сценарий, который он предложил: мне нравится девочка, но моя семья собирается переезжать, так что мы больше никогда не увидимся. И вот я назначаю ей встречу в парке, чтобы сообщить плохую новость.