Майкл Говард - Актер от чистого сердца. Как раскрыть в себе сценический талант

Мы начали импровизировать. Я сидел на скамье, глядя на девочку. И заговорил так, как еще никогда ни с кем не говорил. Показал себя настоящего, искреннего. Я ничуть не смущался. Сам того не ожидая, стал сочинять истории о том, как, может быть, когда-нибудь мы еще встретимся, приедем друг к другу в гости, даже если будем жить за сотни миль друг от друга. И вот мы попрощались. Кажется, обнялись. Она ушла. А я сидел как громом пораженный. Меня переполняли противоречивые чувства. Я был зол, сердце колотилось, я с трудом дышал. Откуда что взялось? Я еще никогда не испытывал таких серьезных чувств и не понимал, что со мной. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я отчетливо помню то состояние. То, что произошло во время той импровизации, затронуло что-то в глубине моей души – что-то такое, о чем я еще не знал в свои двенадцать лет. Наконец я повернулся к Дэйву Данцигу. Что-то в нем изменилось, он был другим: глаза округлились, рот приоткрылся. На его лице отражались все те же чувства, что испытывал я. Казалось, что Дэйв удивлен, взволнован не меньше моего, хотя он не говорил ни слова. В этой тишине я понял, что он пережил то же, что и я, прожил это вместе со мной. И самым важным было то, что я почувствовал: он понял меня и я сумел изменить его.

Вот так он и был заложен, мой первый камень: им стало осознание собственных возможностей, власти, способности влиять на других, удивлять, даже менять. Теперь фантазии могли не только жить в моей голове, но и действовать на других людей. С Дэйва Данцига началось мое превращение в актера, погружение в мир театра. Потому что в конечном итоге актера неумолимо влекут на сцену и не дают с нее сойти не столько деньги, мечты о славе, желание видеть свое имя на афишах и экране, сколько возможность воздействовать на зрителей и, конечно, ощущение того, что становишься единым целым со множеством людей.

С того лета я стал втайне считать себя актером. Когда я приехал в лагерь во второй раз, мы сняли фильм в Кингстоне, городке к северу от Нью-Йорка. Действие разворачивалось в XIX в., а героями сюжета были рабочие кирпичных заводов. Я играл отрицательного персонажа – штрейкбрехера. Помню, что должен был ударить свою подругу Мюриэль Ньюман битой по голове. Актерство заиграло новыми красками, когда я внезапно обнаружил, что можно получать удовольствие, изображая злодейство – да еще на виду у всех! В последующие годы у меня было немало возможностей расширить свое представление о том, что значит быть актером.

В 1938 г. я посмотрел бродвейскую постановку «Величайшее шоу на Земле» (The Greatest Show on Earth) из ложи, билеты в которую кто-то отдал маме. Удивительнее всего было то, что все персонажи пьесы были животными, хотя, конечно, их роли исполняли актеры. Образы персонажей они создали не с помощью шкур, длинных ушей и хвостов, а только своими телами. Я как зачарованный следил за тем, как они двигались, взаимодействовали, отдыхали и дрались. Они делали все это исключительно при помощи мастерства, искусства актерской игры!

Примерно тогда же кто-то из моих друзей по лагерю (которые к тому времени стали моими лучшими друзьями) предложил арендовать театр и поставить собственную пьесу в Нью-Йорке. Мы получили права на «Треугольную луну» Гертруды Тонконоджи и сняли Master’s Institute Theatre на углу 103-й улицы и Риверсайд-драйв. Все сделали сами. Мюриэль была режиссером, мы все – продюсерами. Постановка выдержала три представления. Сейчас сложно поверить в то, что такой замечательный театр могли сдать кучке детей, но так все и было. Многое я уже подзабыл, например, во сколько нам все это обошлось. Недорого, конечно, денег-то ни у кого из нас не было. Я заработал на свою долю, продавая мороженое в Центральном парке, таскал огромный короб на лямке через плечо. Мороженое не таяло благодаря сухому льду. И еще работал в маленьком магазинчике деликатесов на углу 81-й и Бродвея, теперь на его месте находится знаменитый Zabar’s.

Вот что я помню хорошо, так это то, что в пьесе участвовал парень на год или два старше, и играл он лучше меня. Я выяснил, что он учится в New Theatre League School, и тоже задумался о поступлении туда. К тому же учиться в средней школе Девитта Клинтона и каждый день тратить на дорогу по два часа становилось все сложнее. Я начал прогуливать уроки, да так часто, что с трудом ее окончил. Каждое утро я ехал в школу на метро. Входил в здание. Разворачивался и снова шел к метро. Садился на первый же поезд до центра и отправлялся на Таймс-сквер или в кино (и, каюсь, на бурлеск [3] С 1935 г. в штате Нью-Йорк бурлеск был запрещен. ) на 42-й улице. Платил четвертак и до трех смотрел фильмы, а там уже можно было ехать домой. Мне было всего тринадцать, но никто меня не останавливал, не приставал с расспросами. Фильм «Красавчик Жест» я видел по меньшей мере раз семь. В театрах бурлеска таращился на обнаженных женщин, но дома разучивал диалоги гремевших тогда комиков. Все это (плюс мамина библиотечка) и было моей настоящей школой.

В шестнадцать я тоже поступил в New Theatre League School и учился с самим Джоном О’Шонесси, актером и замечательным режиссером. От него я впервые услышал о Станиславском и прочел «Жизнь в искусстве». Большинство студентов было старше меня, все преподаватели работали в театрах. С нами же училась Тоби Коул, которая впоследствии прославилась как редактор и историк театра и автор книги «Актеры о театре» (Actors on Acting); здесь преподавали драматург Бен Ирвин и режиссер Лем Уорд.

Спустя год Лем пригласил меня на роль в моем первом настоящем спектакле – и с первым настоящим жалованьем! То была антивоенная антифашистская пьеса под названием «Время Ч» (Zero Hour), в которой я играл юношу, желавшего отправиться в Канаду, чтобы вступить в канадские ВВС и воевать с нацистами. Спектакль поставили на Лафайет-стрит, 430 в маленьком театре-студии, принадлежащем Хелен Тамарис, знаменитой американской танцовщице и хореографу. Пацифистский спектакль закрылся на следующий день после того, как Гитлер напал на Советский Союз 22 июня 1941 г.

В это же время мама, понимавшая, насколько важен для меня театр, пришла к тому же выводу, что и все родители: начинающему актеру нужна «настоящая» профессия, запасной аэродром. А для этого нужно было окончить школу. Желая помочь мне, мама поднаскребла денег и отправила меня к психотерапевту. Я много месяцев ходил к нему дважды в неделю и в результате услышал: «Ты прав. Ты – прирожденный актер, и диплом тебе не понадобится. И не надо его получать для кого-то. Получи его, чтобы доказать самому себе, что тебе это по силам. Потом съезжай от матери, найди работу, держись друзей».

Мама такого подвоха не ожидала. Она напечатала психотерапевту убористое гневное письмо на двух страницах, обвиняя честного человека в страшном вероломстве. Но я действительно окончил школу и тем же летом съехал. Утром того дня, когда я покидал дом, прежде чем уйти на работу, всхлипывающая мама горячо обняла меня и что-то вложила в руку. Я-то думал, что деньги. Поблагодарил ее, закрыл за собой дверь и разжал ладонь. Там был презерватив.