Алексей Галахов - Лермонтов

Страдания, которым подвергалась грудь Арбенина, были так многочисленны и велики, что он сам удивляется, как мог он после того оставаться в живых. Если он вынес их. то этим обязан единственно могучим силам своего духа и тела. Юность его прошла в безумных и напрасных волнениях: странствиях, азартной игре, ветренности и трудах; коварство любви и дружбы, измена всех обольщений света были постигнуты им вполне. Он сделался молчалив, суров и угрюм. Сердце его погрузилось в спокойствие! из которого он желал бы выйти хотя искусственным волнением крови: его радуют случаи, наполняющие ум и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могиле: принятое ею однажды остается в ней навсегда. Наконец душа эта исполнена неимоверной гордости: ни перед кем, ни перед чем не преклонялась она, никому не завидовала, ни в ком не принимала участия; все ей чужды, и она всем чужая. Сила разочарования, апатии, равняется в ней только силе эгоизма. Холодно закрыв свои объятия для чувств и блаженства, Арбенин не хочет даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушает все попадающееся ей на пути, и с гордым презрением смотрит на развалины.

Однакож в этом человеке, все испытавшем и презирающем, от всего скучающем, смотрящем на жизнь как на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора может спадать с его сердца, и тогда снова открывается глазам его прекрасный мир. Душа моя, говорит Арбенин, подобна застывшей лаве, твердой как камень, пока не растопится; но горе тому, кто встретится с её потоком! Ту же мысль, только облеченную в другие два сравнения, высказывает Измаиль-Бей: «чувства, страсти – темная поверхность моря, которую преждевременный холод покрывает ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко в сердце, как лев в пещере, но сердце не избежит их власти», потому прибавим мы, что эта власть роковая. И взгляд на жизнь, которая довела обоих героев до безотрадного состояния, одинаков у того и другого. Жизнь, по мнению Арбенина, известная шарада, годная для детского упражнения, где первое – рожденье, второе – ряд забот и тайных мучений, последнее – смерть, а целое – обман. Жизнь, повторяет за ним Измаил-Бей, есть ряд взаимных измен; и радость и печаль её – ложный призрак; память о добре и зле равно ядовиты: зло льстить человеку, но более тревожит, а добро не в силах принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстям, оставляет нам одно только раскаяние.

Но это временное пробуждение для жизни пугает Арбенина. Он с ужасом отступает, почувствовав, что в мертвой душе его, когда он женился на Нине, опять возникла любовь, что он снова, как изломанный челнок, брошен в море. Неожиданное оживление, он это предвидит, не на радость ни яму, ни другим: пристань будет бурная в темных силах его духа. Новых и может-быть многих жертв потребует лукавое обольщение сердца, которое идет наперекор неизбежной судьбе героя.

Так гибельны следствия жизни Арбенина, так горек плод испытанных им страданий, и не один, а многие плоды.

Но в чем же заключались эти страдания, и какова именно была эта жизнь?.

К сожалению, и здесь вопрос не допускает положительного ответа. Мы ло прежнему остаемся в сомнении и темноте, которой не освещают ни сам Арбенин, ни действующие с ним лица. Несомненно лишь одно присутствие роковой силы, которая, подобно древней судьбе Греков, покорных ведет за собой, непокорных влечет. Последние подчиняются ей невольно, при всем могуществе гордого сопротивления. Они не склоняются перед ней духом; но торжество её над новыми Прометеями очевидно из того, что она приковывает их к скале страданий. Арбенин чувствует и сознает господство Фанатизма над своею жизнию. Он говорит:

Что значат слова эти, как не признание могущества, или внутри нас пребывающего, или вне нас лежащего, но в обоих случаях независимого? Существенным отличием Эврипидовых трагедий полагают то, чтооне низвели судьбу с неба в сердце человека, которого страсти есть тоже своего рода fatum. Не играют ли и здесь, в сердце героев Лермонтова, такой же Фаталистической роли обуревающие их страсти? Судьба виновата, соединив, в лице Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, с таким лицом, как Арбенин, муж разочарования, апатии и горького знания. «Оковы одной судьбы связали нас навсегда», говорит он Нине, и конечно эти слова не могли утешить ни жену его, ни его самого. Другие слова Арбенина:

не более, как перифраз отзыва княжны Софьи о молодом Арбенине (в драме Странный человек): «он сам не знает, чего хочет.»

Мы уже заметили, и теперь повторим тоже самое, что в роковой силе, наложившей свою железную руку на такого железного человека, каков Арбенин, природным его склонностям дано широкое место и великое значение. Послушайте, как описывает его Казарин:

Когда в последнем акте драмы выходит на сцену «Неизвестный», эта как бы олицетворенная совесть Арбенина, напоминающая ему прошлые, за семь лет до того случившиеся события, или, по выражению самого Арбенина, «грехи минувших дней», что слышим мы от него? Мы слышим упреки в мрачных, роковых свойствах души его:

Эти два элемента, управляющие течением жизни Арбенина, внешняя судьба и личная природа, весьма значительны. Та и другая имеют значение роковой силы, и в своем влиянии на казненную обстановку героя до того сливаются, что трудно положить между ними какие-либо границы: судьба служит как бы второю природой, которой избежать невозможно, и природа восходит на высоту судьбы, от которой также нет спасения. Присущие ему естественные силы и господствующая над ним сила сверхъестественная образуют ту сферу Фатализма, в которой вращаются герои Лермонтова, и в которую веровал сам Лермонтов. Нельзя, без пособия этих элементов, объяснять такой характер, каков Арбенин; еще менее можно оправдать его, если нравственным судом потребуется он к допросу и ответу. Страданиями очищается человек, чтобы ни было их причиною, сам ли он или другие люди и обстоятельства; но затруднение в том, что читатель видит только указание голого факта, то-есть страданий, и при том отвлеченное, выраженное общими признаками, но не видит причин и побуждений, объясняющих факт. Главными побуждениями пребывають, как и прежде, природа и судьба, не подлежащие людской расправ.