Алексей Галахов - Лермонтов

Заметьте слово «случайность»: оно имеет здесь значение «судьбы», и таким образом отводить Нине место в ряду фаталистических существ. На жизни её, еслиб автор кончил свой рассказ, непременно легло бы влияние рока.

Теперь нам следует познакомиться с характером Печорина, героя нашего времени; но можно сказать, что мы уже с шить знакомы через посредство тех лиц, о которых говорено выше. Если и есть какое-нибудь здесь различие, то оно кроется не в сущности характера, а в более отчетливой его постановке. У Печорина ближайшее сходство с Александром Радиным (в драме Два брата), которое обнаруживается и внутренними и внешними свойствами обеих личностей: даже слова одного повторяются иногда в точности другим. Только круг действий Печорина обширнее. Радин выказывает себя в трагическом столкновении с братом и княжной Верой, а Печорин является героем нескольких повестей, образующих одно целое: сводя его со многими и разнохарактерными людьми, автор имел возможность рассмотреть его всесторонним образок и каждую сторону обрисовать полнее. Нередко сам Печорин описывает или анализирует себя; нередко и другие принимают на себя эту обязанность. Конечно, самые верные известия должны принадлежать самому герою. Многое мы узнаем от него, но это многое недостаточно, однакож, ни для того, чтобы вполне разумно объяснить характер, как естественное произведение, ни для того, чтоб оправдать его действия, как существа нравственного. И натуралист и правовед, последний еще более чем первый, встретят большие препятствия своему делу, за недостатком данных. Что передает им роман? Роман описывает героя таким образом: У него крепкое сложение, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни душевными бурями; он бешено наслаждался удовольствиями, и удовольствия наскучили ему; кружился в большом свете, и общество ему надоело; влюблялся и был любим, но любовь только раздражила воображение, а сердце оставалось пусто; в науках не нашел он также ни вкуса, ни пользы, ибо видел, что слава и счастье не зависят от них нисколько. Ему стало скучно. Этой злой скуки не разогнали ни чеченские дули, ни любовь дикарки Бэлы. Свидевшись с Максимом Максимычем после долгой разлуки, на вопрос его: «что поделывали?» он отвечает: скучал. Скука ходячая монета всех героев Лермонтова: они расплачиваются ею не только за целую жизнь, но и за каждый период её, долгий или короткий, все равно.

Какие же причины скуки?.. Вопрос почти лишний, потому что ответ на него дан уже прежними лицами: главная причина – преждевременное знание всего, знание, приобретенное я ранним опытом жизни (Печорину только двадцать пять лет) и еще более анализом недолговременной еще жизни. Арбенин (в Маскараде) видел развязку романа, прежде чем начиналась его завязка; то самое Печорин говорит доктору Вернеру: «мы знаем почтя сокровенные мысли друг друга; одно слово для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку». Так как подобные знатоки по зародышу предмета угадывают и дальнейшее его развитие, и последние плоды развития, то нисколько не удивительно, что печальное для других на их глаза смешно, и наоборот – смешное печально. Ум становится для них тягостен: он ведет к скуке; дураки им сноснее и выгоднее, потому что при глупости веселее в свете. Печорин, на ряду с Измайлов и Арбениным, мученик бессменной мысли. Постоянный анализ каждого душевного движения, каждого жизненного факта расколол его существование на две половины. В нем совершилось раздвоение. «Во мне два человека, говорит он: – один живет в полном смысле этого слова; другой мыслит и судит его». Но слово живет надобно понимать здесь только как простую противоположность слова не живет, а не как выражение полноты и свежести жизни. При анализе, этого быть не может. Вторая половина человека, мыслящая и судящая, губит первую половину живущую. Человек становится нравственным калекою, каким и стал Печорин: он живет не сердцем, а головою; у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрета никаким чувством: анатомирование и взвешивание самого себя производится им без участия, единственно из любопытства.

Замечательно, что Печорин сам почти ничего о себе не знает. Поэтому он редко дает категорическую форму суждениям, которые могли бы определить образование его характера, и настоящее его положение. Характер свой называет он «несчастным», – название, не дающее определенного понятия о предмете. Мы видели, как в драме Маскарад, Неизвестный остается в нерешимости, чему приписать душевный холод Арбенина, «обстоятельствам или уму»; такую же нерешимость выражают слова Печорина Максиму Максимычу: «Воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, незнаю, – знаю только, что если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив». Что ж он такое? На этот вопрос опять нет ответа: «Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я очень достоин сожаления». Впрочем, Печорин иногда сваливает вину на других. «Душа моя, говорит он, испорчена светом». О ней можно сказать то самое, что автор, в предисловии к Герою нашего времени, сказал о русской публике: она дурно воспитана. Худые качества родились в ней от того, что другие начали предполагать их, когда их не было. Трудно поверить этому; однакож, употребим выражение самого Печорина, «это так». Когда Мери сравнила его с убийцею, он отвечает ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравнения, Александр Радин отвечал княжне Вере (в драме Два брата ). Считаем излишним выписывать это место, так как оно было уже приведено, из обоих сочинений, в статье Шестакова о юношеских произведениях Лермонтова, при разборе упомянутой драмы (Русск. Вестн. 1857, № 11).

Как сильный организм, Печорин производит на окружающих его магнетическое влияние, которое всегда разрешается бедою. Но, подобно неразумной силе рока, он не дорожит своими жертвами, даже не жалеет их. Эгоизм его переступает все пределы. Самое счастие, по его мнению, не что иное, как удовлетворенный эгоизм, насыщенная гордость. В исповеди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроение, есть какое-то величие дерзости, цинизм откровенности:

«Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось в другом виде: ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие, подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то какого положительного права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Еслиб я почина себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; еслиб все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви.»