Таня Тавогрий - Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017

Рассвело («светлее сегодня и не станет» – подумал В.)

*

Тем же часом я сидела на лестнице подъездного помещения и ела фотографии – одну за одной. На фотографиях этих – человек, мне знакомый, и я запихивала его в себя, откусывая по кусочку глянцевой плотной бумаги, жуя (тридцать три раза? Правильно?), глотая; теперь он со мной, более того, во мне.

Я доела фотографии и вышла на улицу. Я в шаге была тверда, синагога открывается позже, я помнила, как вечером одним я выходила из-под моста, и красные звёзды светились на воротах завода, и не было ни человека, и машины не останавливались. Даже остановись хоть одна – что она мне? И что ей я.

Теперь же было утро. «То же. И человека ни одного, и машины ни одной».

Синагога открывается позже. Я однажды там видела, под потолком (а потолки низкие), в прорезанном окне висела голубоватая ткань, и за ней трепыхалась большая чёрная птица, я не знаю, ворона ли это была, но трепыхалась она, билась о ткань (стекла не было – лишь эта голубизна тканевая), однако не так, будто попалась, но так, будто самовольно и без страха делает это. Я посмотрела на чёрное тело, но оно совсем скоро (после пары волнений и хлопков крыльями) исчезло, и тканевая завеса осталась волнуема только незаметным в тех стенах ветром. Теперь рано ещё. Закрыто. И я остановилась, погреться «где бы?» («Лужи замёрзли!» – говорила я как-то Инце, в первые заморозки осени – так они меня удивили. Его – нет. Тогда его уже начало переставать что-либо удивлять, и, дожидаясь меня, он уже включил зелёный светильник в ванной, точно костёр разжёг, но в доме-то – деревянная пожарная лестница есть, я это знала.)

В здании почты, под козырьком – дверь, закрыта ещё, конечно. Тогда я завернула за угол, и под крышей (что за место – продолжение крыши дома, стоит на колоннах, а меж ними – ничего, лишь асфальт, деленный на квадраты, может, придумали убежище от летающих? «Да кончено…» – я в мысли смеялась. До строительства убежища нам здесь было ещё далеко. Однако это место давно здесь, оттого я и не задавалась вопросом, для чего оно вообще предназначено, но стоило остановиться теперь и постоять чуть дольше, как сразу), пройдя дальше, в глубине, я увидела: стоит человек. Не испуган он и не замёрз. Не вор, как мне показалось, и не пленник. Не мертвец, и не жилец. Весь в сером, пальто длинно, прямо, «ждёт чего-то», и он, будто отвечая мне о своём здесь пребывании, сказал:

– Дождь, – и махнул рукой в сторону уличного просвета, что из-под крыши виден, – а я замёрз что-то!

– Дождь? Да… – ответила я, но смотрела на собеседника.

– Здесь раньше обменник был. – Указал он теперь на замурованное окошко в стене. – Лет двадцать назад.

– А, да, я помню.

Мы постояли молча. Тогда я, вспомнив о раннем часе, вышла из-под крыши и, пройдя чуть-чуть, остановилась у двери на почту. Я стала стучать в стекло двери, но оно не билось, тогда, вернувшись под крышу, я увидела, что человек из своего угла протягивает мне камень тротуарной брусчатки. Я, кивнув, приняла камень в свои руки, и я вернулась к двери почты, и я разбила стекло двери, «за все письма, которые от меня не дошли» – думала я, когда стекло разлетелось, я швырнула рядом и орудие своё – не из ярости уже, или праздности, но оттого, что хотела покорёжить и саму дверь, однако, увидев, что сделать это невозможно, я вернулась под крышу, человек там всё ещё стоял, я подошла близко к нему, левая штанина его была пачкана зелёной краской (ещё с прошлой весны, наверное), пальто засалено на тех местах, где и бывает быстрее всего засалена одежда, но только его одежда салилась на протяжении долгого времени, однако вместе с тем интенсивно. Я пожала плечами, говоря таким образом, что камень его не принесла назад. Он махнул рукой.

– Спасибо. – Сказала я ему и осталась близко к нему стоять, переминаясь с ноги на ногу, оттого, что начинала мёрзнуть. Мне вспомнилось, что в доме неподалёку жил алкоголик Андрей. Сколько я его помню, – он всё пил. Однажды, уже будучи взрослой, я выходила из подъезда, а Андрей сидел на клумбе у самого этого подъезда, сидел он с костылём в руке и синяками на лице, он, видимо, гулял, а я, распахнув с силой дверь, ударила ей Андрея, но, обернувшись, извинилась. Тогда я увидела, как он посмотрел на меня и как пожал плечами. Это был вид человека, которому никто не говорил «извините» уже очень давно. Я, конечно, не знаю, что это может быть за особенный вид, но тогда, увидев реакцию Андрея, сразу поняла, что вид такой существует, Андрей встрепенулся и стал бормотать, он смотрел на меня, и он не понимал, что сказала я, он будто спрашивал, действительно ли я сказала «извините».

– А какие-то умудрились на крышу влезть. – Начал мне старик из теперь уже нашего угла, потому как я стояла близко. Но старик ли он был? Кажется, нет. Зарос – головой и лицом; бродяга – в пальто и клешеных штанах. Я не знала его, но знала, что, должно быть, болит рука, или руки, и голова – хотя бы от смены погоды.

– Я туда, – если только решусь стать добычей, – продолжал бродяга, – а я скорее отдам себя докторам, чтоб выварили меня всего, выпарили, хе-хе. – И он замолчал.

Я закашлялась. Сильно я кашляла, долго. Тогда открывалась уже синагога, я прикинула по времени, и, кашляя всё ещё, но уже тише, я пошла в ту сторону, где стояла она.

*

И вам, и врагам может показаться, будто рыться в мусорном баке, да и в урне – не очень-то, однако иногда кое-что находится, даже недошедшие письма, распечатанные, чьи-то.

Можно сказать, что лезть рукой в урну – это как бы окунаться зимой в холодную воду, входить постепенно. Но так поначалу.

Пока я шла по направлению к синагоге, покашливая ещё, я не остановилась ни перед одной урной, я не смотрела, вывезли ли уже мусор из баков (по времени – должны были), я просто шла, запахнув куртку на груди, вспоминая, как простыла.

Мне казалось, произошло это в тот вечер: я лежала на скамейке во дворе, представляя, будто я в углу одиночной камеры, или в кровати комнаты, в которой я жила подростком. Я поворачивалась на левый бок, представляя, что поворачиваюсь лицом к стене, и я, поднимая голову, смотрела на Луну, представляя, что она видна мне сквозь окно – сделать из неё лампу было бы неуважительно, да и круг света лампы ближе и больше – не всегда, но на моей памяти.

И мне спалось тревожно, горячечно, однако вместе с тем и крепко. Только скоро я проснулась. Пошла в темноте. Я дышала, помнится, ртом, и похолодало… думаю, тогда я и простыла, потому что, начав той ночью, я стала подолгу кашлять, и не стояло что-то в груди моей, забивая её, как бывает это перед началом сильной простуды, а ходило, распускалось, царапая изнутри, и точно ветер гонял сухой мелкий песок по моей грудной клетке вверх—вниз.

Теперь я шла по направлению к синагоге, она невысокая, она старая, приступ кашля моего поутих, ещё раз, ещё, а пол в синагоге выложен плоскими камушками, что лежат, повернувшись ребром.