Клод Ланцман - Шоа

Я заметил краем глаза приближающегося эсэсовца. И я понял, что не должен больше задавать вопросов, а должен просто нести куда нужно мой тюк с одеждой.

Абрахам Бомба

С этого времени мы стали работать в лагере, который назывался Треблинка.

Но я все-таки не мог поверить в то, что произошло по другую сторону ворот, где люди как будто сгинули, растворились в тишине. Но скоро, порасспросив тех, кто начал работать там раньше нас, мы все поняли.

«Как! Вы еще не знаете? Их отравили газом, они все мертвы!»

Мы не могли произнести ни слова; мы будто окаменели. «Но где моя жена? Где ребенок?» «Какая жена? Какой ребенок? Никто не уцелел».

«Никто не уцелел!» Но как же они их убили? Как они убили газом столько человек одновременно?

У них был свой метод…

Рихард Глацар

Единственное, о чем я в тот момент думал, была судьба моего друга, Карела Унгера.

Он ехал в задней части поезда, в той части, которую отделили от поезда и оставили на станции. Мне был нужен кто-то. Рядом со мной. Вместе со мной. И тогда я его увидел. Он был во второй группе; ему тоже оставили жизнь. И он каким-то образом все узнал по дороге, он уже все знал… Он посмотрел на меня и сказал только: «Рихард! Мои отец и мать, мой брат…»

Он уже знал об их участи.

Через сколько времени после прибытия произошла эта встреча с Карелом?

Она произошла минут через двадцать после моего прибытия в Треблинку.

Потом я вышел из барака и в первый раз заметил огромную площадку…

Она называлась Сортировочной площадью – но об этом я узнал позже.

Площадка была завалена грудами всевозможных предметов.

Горам и одежды и обуви высотой в десять метров. Я подумал и сказал Карелу: «На нас обрушился жестокий ураган и унес в открытое море. Мы потерпели кораблекрушение. Но мы выжили. И сделать мы ничего пока не можем. Будем просто ждать новой волны, держаться на ней и ждать следующей… любой ценой оставаться на плаву. Вот и все».

Абрахам Бомба

Так прошел день: двадцать четыре часа без воды, без всего. Мы не могли ни пить, ни есть – в рот ничего не лезло, не было аппетита. При одной мысли о том, что всего лишь минуту, всего лишь час назад у вас была семья – жена, муж… и вдруг разом все исчезло… Нас поместили в особый барак. Я спал недалеко от прохода, и та, первая, ночь была для всех самой ужасной, потому что мы вспоминали погибших родных и все совместно пережитое: радость, счастье, рождение детей, свадьбы, все остальное…

И внезапно, в одну секунду оказались отрезанными от них – без всякой причины, ни за что. Вся наша вина состояла в том, что мы были евреями. Для большинства из нас это была бессонная ночь: мы пытались поговорить друг с другом, но это нам запретили. Охранник спал в том же бараке. Нельзя было ни общаться, ни обмениваться мыслями. В пять утра мы стали выходить из барака; когда произвели перекличку, выяснилось, что четверо или пятеро из нашей группы не пережили ту ночь.

Не знаю, как это произошло: должно быть, у них был с собой цианид или какой-нибудь другой яд, и они им отравились. Во всяком случае, двое из них были моими близкими друзьями. Они ничего не сказали; никто не знал, что у них с собой яд.

Рихард Глацар

Кое-где виднелись островки зелени. В остальном повсюду – песок. Ночью нас поместили в барак. Под ногами один песок. Просто песок. И мы, зайдя внутрь, просто повалились на землю. Буквально на месте. Сквозь сон я слышал, как кто-то из моих сокамерников пытается повеситься. Мы никак не прореагировали. Смерть стала чем-то почти обыденным. Ведь каждый из тех, за кем захлопывались ворота Треблинки, оказывался во власти Смерти, попадал в ее лапы, потому что никто и никогда не должен был выйти отсюда живым и рассказать миру правду.

Берлин.

Инге Дойчкрон; уроженка Берлина, в котором она оставалась всю войну (с февраля 1943 года – нелегально); сейчас живет в Израиле

Это больше не моя страна. Не моя, раз они смеют утверждать, что не знали…

не видели…

«Да, здесь были евреи, но потом исчезли; вот и все, что нам известно».

Как они могли не видеть! Это продолжалось почти два года! Не проходило и недели, чтобы кого-нибудь не забирали прямо в его доме. Как немцы могли настолько ослепнуть? В тот день, когда Берлин очищали от последних остававшихся там евреев, никто не хотел выходить из дому; улицы опустели. Чтобы не видеть, как это будет, немцы заранее запасались продуктами. Была суббота: люди спешно закупали продукты на воскресенье и исчезали за дверями своих домов. Я помню тот день, как будто все произошло вчера: по берлинским улицам разъезжали полицейские машины, людей забирали прямо из домов. Их хватали на заводах, в квартирах – всюду – и свозили в одно место, в «Клу». Так назывался ресторан с танцзалом, очень большой ресторан. Оттуда их забрали и в несколько этапов депортировали. Их отправляли с вокзала Грюнвальд, он здесь недалеко. И в тот день… я внезапно почувствовала себя совсем одинокой, всеми покинутой: я поняла, что с этого времени нас остается лишь горстка – много ли еще в Берлине таких же, как я, нелегалов?

И я ощутила вину за то, что не дала себя депортировать, за то, что попыталась избежать судьбы, которая была уготована другим. Понимаете, в городе не осталось теплоты, не осталось ни одной родственной души. Понимаете?

Мы могли думать только о депортированных: «А Эльза? А Ганс? Где он? Где она? Боже, а ребенок?»

Такие у нас были мысли в тот страшный день. И главное – чувство одиночества и чувство вины за то, что не уехала с ними. Как мы решились? Какая сила побудила нас бежать от своей судьбы и от судьбы нашего народа?

Франц Зухомель, унтершарфюрер СС

Вы готовы?

Да.

Мы можем…

Можно начинать.

Как ваше сердце? В порядке?

Пока да, все нормально. Если будут боли, я вам скажу. Тогда нам придется прерваться.

Да, конечно. Но в целом ваше самочувствие…

В такую погоду я хорошо себя чувствую. Сегодня высокое атмосферное давление – для моего организма это хорошо.

Выглядите вы, во всяком случае, очень неплохо. Ладно. Давайте начнем с Треблинки.

Как вам будет угодно.

Да, я думаю, лучше всего начать с этого. Не могли бы вы описать Треблинку? Какой она вам показалась в день вашего приезда? Вы, кажется, прибыли туда в августе? 20 августа. Или 24-го?

18 – го.

18-го?

Приблизительно. Это было в районе 20 августа… я приехал вместе с семью моими товарищами.

Вы приехали из Берлина?

Из Берлина.

Через Люблин?

Из Берлина я прибыл в Варшаву, из Варшавы в Люблин, из Люблина обратно в Варшаву, а из Варшавы в Треблинку.

Понятно. И какой была Треблинка в тот период?