Александр Образцов - Я русский. Вольная русская азбука

Б. Ш . Меня при знакомстве с русскими писателями всегда удивлял какой-то их фатализм. Если русский писатель пытается организовать свои дела с рекламой и распространением своих книг, то он делает это, не веря в положительный результат. Лишь бы не говорили знакомые: почему ты не заботишься о себе? Я правильно понимаю психологию русского писателя? И если правильно, то откуда такой фатализм? Он в генах или в сознательном опыте?

А. О . И там, и там. А скорее всего он произрастает из состояния внутреннего величия – если биография удается, или внутреннего хамства – если она проваливается. Каждый русский писатель – пророк. Он мечтает пасти народы. И с этим ничего не поделаешь. Поэтому у нас очень хорошо устраиваются в искусстве ловкие и трезвые люди. Которые знают свой потолок. Их немного и им всем хватает места. Зато у остальных есть шанс вытащить счастливый билет. Такие мы – рискованные.

Б. Ш . Все можно понять в России, кроме одного: почему вам вдруг становится смешно, когда позади – лишения и нужда, а впереди – неизвестность?

Я никак не мог поверить в то, что мои родовые черты – нежность к людям и отсутствие в характере какой-либо экспансии – здесь, в этом мире, в Цюрихе конкретно, и вообще на Западе, в доступной мне среде не используются против меня.

Я жду агрессии под маской благожелательности. А ее, кажется, нет.

Чрезвычайная уступчивость в быту позволяет им быть терпеливыми и даже добрыми. Это обстоятельство пугает людей другого мира, где надо быть постоянно начеку, иначе тебя уничтожат. Весь опыт всей моей жизни встает на дыбы.

Первое чувство – чувство опасности. Меня заманивают.

Второе – чувство злости. Зачем я учился защищаться? Кто вернет мне десятилетия, посвященные этому навыку?

Третье – телячий восторг. Все меня любят.

Четвертое – оскорбленное самолюбие. Почему меня никто не любит так, как собираюсь любить я?

Пятое – усталость. Я не могу так жить.

Такова реальность.

Канцлер почитает за честь побеседовать по телефону с тренером сборной. Президент России в день перед выборами объявляет на весь мир:

– Сегодня посмотрю футбол с Германией. Давно телевизор не смотрел…

Чемпионат континента успешно конкурирует с Олимпийскими играми. Чемпионат мира вне конкуренции. Только в дни чемпионатов мира по футболу мы равны, подобны друг другу, прильнувшие к телевизорам на Туамоту, на Аляске, в Суринаме.

И все-таки тренеры и футболисты пока не назначают премьеров, в парламентах нет футбольных партий. Хотя, если бы на нашем девственном политическом поле проросли вместо ЛДПР, «Яблока» и КПРФ спартаковская, динамовская или торпедовская партии, общественный климат заметно оздоровился бы. Тем более что это только подтвердило бы существующее положение вещей.

Футбол в каждой стране очень точно отражает не только характер нации, но и современное, сиюминутное состояние ее нравственности и экономики – ее потенцию.

Романтический советский футбол 30-40 годов служил, наряду с Утесовым, Шульженко, Петей Алейниковым, Михаилом Жаровым и Остапом Бендером, не только красочным фасадом фабрики ужасов, но и реальным выражением разбойного характера народа. Именно тогда возникали легенды о перебитых штангах, о «смертельной» ноге, о погибших от мяча голкиперах, и о шимпанзе в роли таковых. После войны на волне успешного визита в Англию динамовцев, возник и стал развиваться также некий академизм. Стало модно не только ломать штанги, но и «думать».

Феномен Стрельцова возник, по сути дела, там, где он пока еще не мог возникнуть. Поэтому есть своя закономерность в его семи лагерных годах. Появился бы у нас Пеле – и Пеле получил бы срок. Не нужны, вредны были индивидуалы. Атлетизм и коллективизм должны были привести к медалям чемпионата мира.

Не приводили.

Бегали похожие друг на друга ребята с одинаковыми прическами. Никакие Месхи и Папаевы здесь не котировались.

Наконец во времена позднего Брежнева появилась и в футболе совершенно адекватное режиму «бессознательное» – киевское «Динамо» и сборная во главе с Лобановским. Эти начали бегать так бодро и организованно от ворот до ворот, что даже бразильцы почесали затылки: может, так и надо?

Тогда голландцы прибавили обороты. Так возник тотальный футбол.

Бесславное завершение советского футбола потопило практически все местные амбиции.

В сущности, бывшие наши родственники по СССР выбрали себе судьбу сами. Они предпочли великой судьбе судьбу хуторян.

Единственным и полноправным наследником русской славы и бесчестия стала Россия. И это мгновенно отразилось в футболе. Феноменальный взлет «Спартака», его необычайно умная и плодотворная игра буквально завораживала в первые годы демократии. Но так же, как молодую демократию, лихорадило и футбол: решающие игры буквально «сваливались с ноги». Страна огорченно хмыкала, вставая с дивана. Потом долго плевалась в рабочее время. Потом снова врубала телевизор и ждала, ждала…

И дождалась.

Построили поля с подогревом, нашлись деньги на зарплату и поездки за рубеж на зимние сборы. Появилась откуда-то «Алания». «ЦСКА» воскрес. «Локомотив» тронулся. Сборная вошла в тройку в мировом рейтинге. Правда, тут же вышла.

Но ведь этого не было никогда раньше!

А «Спартак», громящий англичан, норвежцев и поляков в Лиге чемпионов? Это было? Что еще надо?

А надо, оказывается, золото.

Сразу, и в большом количестве.

Поразительно. Но и симптоматично.

Вспомним этапы большого пути.

Иван Грозный решил выйти к Балтийскому морю.

Через сто лет Петр Первый выполнил завет. В свою очередь завещал построить лучшую в мире столицу и создать сильнейшую в Европе армию.

Через сто лет столица была в одном ряду с Парижем, Веной и Лондоном, а армия взяла Париж. Но Александр Первый был озабочен уже вопросами социальными – надо бы народ освободить и создать самую передовую в мире демократию.

Через сто лет народ так освободили, что он остался совсем один. Но получил завет – стать лучшим в хоккее и космосе.

Что и выполнил.

Теперь, когда, как оказалось, надо быть умным и богатым – будем умными и богатыми.

Ура.

Цели британской внешней политики неоднократно и открыто обсуждались в английской прессе перед Крымской войной 1854 года.

С тех пор прошло полтора века, но последовательность британцев вызывает не столько восхищение, сколько ужас: ни один нормальный человек не способен так долго и упорно ненавидеть.