Александр Образцов - Европа – полуостров России (сборник)

Эта колонна в очередной раз направлена рылом свиньи на Восток. Но даже всунутая в самое нутро России, она не сумела ее вспороть. Случайный символ вместе со свиньей лишь ускорил создание ядра. Он сыграл роль песчинки, куска грязи, ориентируясь на который Россия в очередной раз возродилась юной и готовой к вечной жизни ЖЕМЧУЖНОЙ по сути сущностью.

В «Защите Лужина» у Набокова чудесные подробности, когда он осматривает предмет как бы боковым зрением, бегло: это рыжеволосая тетя и ее роман с отцом и сыном, партнеры по шахматам.

Но как только Набоков поворачивается на стуле и в упор пристально смотрит на персонаж или предмет, случается всегда почти ужасное. Видимо, сам Набоков так и не понял до конца, как он мертвящ и злобен. В нем нет даже сожаления о неразвившемся насекомом. Даже счастья от умения. Только слепой азарт натуралиста, знающего наперед, что в природе нет достойных экземпляров.

Его удивление перед книгой Саши Соколова было удивлением рыбака, закинувшего удочку в заплеванный прудик и подцепившего вдруг золотистого карася.

Набоков считает важными подробности, на которые никто внимания бы не обратил: маленький Лужин шагает по плитам разного размера, стараясь попадать на стыки и, не вытерпев, сходит в грязь. И это становится крайне интересно для читателя, помнящего свои такие же мелочи. Набоков – бог мелочей. Но почему он решил, что мелочи – боги жизни?

Конан-Дойл упорно писал психологические романы, не желая писать детективы и приключения, которые слишком легко ему удавались. Достоевский мечтал написать что-то смешное, умея из любого зевка извлекать страдание. Гоголь мечтал быть революционным демократом, умея выдувать перед собой живых человеков в любых количествах и в самых сказочных обстоятельствах. Чехов мечтал написать для солидности роман, умея писать суперроманы в 15 страниц.

И только Набоков с Бродским нагло сидели на жиле своего таланта и вычерпывали ее методично, как два насоса. Здесь есть какое-то бесстыдство.

Сдержанная горечь – вот что ценится во всех правильных литературных проявлениях.

Кажется, это начинается с Шекспира, с его «жизнь – это записки идиота, в ней много страсти, но нет смысла».

Кажется также, что первые богоборческие опыты создали столь упоительную форму для Чайльд-Гарольдов, что эта форма в дальнейшем даже не модифицировалась. В эту традицию полностью помещаются все новые литературы.

Немногие ре шились выломиться из правильного ряда. Мелвилл, Платонов, Фолкнер, Мандельштам, рискнувшие вдохнуть вольный воздух океана, получили свои шпицрутены.

Чехов был столь тонок и изящен, что умудрился проскочить мимо критиков, как гладиатор мимо качающихся чугунных шаров с шипами, – но они опомнились после его смерти и приписали ему безверие и тоску, то есть измену благородной сдержанной горечи.

Создается впечатление, что здесь не просто литературный вкус – здесь нечто большее. Здесь укладка человеков во гробы, здесь обрекают на неподвижность, здесь отнимают надежду и страсть к жизни.

Это выгодно только Тому, кому это выгодно.

Сестра сдержанной горечи – ирония. Она породирует гнев и хохот.

Состояние анархии и вседозволенности в современном мире возникло, конечно, не случайно.

Может быть, одной из основных причин сегодняшнего кризиса было выпадение целого поколения из непрерывного бега цивилизации. На месте людей, родившихся в 40-е годы 20 века образовался разрыв цепи.

Это требует отдельных исследований, но даже здесь мы можем привести некоторые параметры аварии, связанной со второй мировой войной.

Поколение 40-х практически не участвовало ни в политических, ни в иных общественных процессах. Вслед за Горбачевым и Ельциным пришел Путин. На Западе не было достойных фигур вслед за де Голлем, Кеннеди и Кастро.

Нарушенная преемственность отзывается сегодня вынужденным самозванством следующих поколений. И в политике, и в искусстве, и в экономике происходит захват вместо наследования.

Всё это – следствия того, что родившиеся в 40-е годы дети были неагрессивны, внутренне замкнуты. Они совершенно интуитивно составили поколение пацифистов. Не пофигистов, пришедших следом, а именно непротивленцев. Книги, написанные ими, остались в столах. Их идеи, может быть, будут актуальны через двести лет, когда с человечества сойдет короста злобы.

Мы создаем театр Драматурга как недостающее звено.

Может быть, это самонадеянность, но разве может она быть поставлена в один ряд с предыдущими и современными воплями?

Мы всего лишь возводим некий барьер вкуса, где можно отдышаться и продолжить капитальные вековые человеческие труды.

После войны в народе долго и упорно ходил слух о том, что Жуков вместо встречи с американцами на Эльбе хотел устроить блицкриг до Бискайского залива, но Сталин не разрешил. Собственно, речи не шло о том, прилично ли, имея союзнические отношения, так вот рвать и кромсать. Вряд ли и другая сторона, если бы была такая возможность, задумалась на эту тему. Другое дело, что другой стороне надо было бы отчитаться перед собственным избирателем, а Жукову со Сталиным не надо было. Но Сталин все же не разрешил. Похоже, испугался затяжного противостояния, решил, что не потянет. А если бы решил, что потянет?

Тогда дело складывалось бы таким образом.

Нет никаких сомнений в том, что доблестный Жуков опрокинул бы союзников и ворвался в Париж по хорошим европейским дорогам где-то к концу мая. Доблестный Рокоссовский в это время в очередной раз сбрасывал бы в море у Дюнкерка англичан с американцами, а доблестный Конев через Вену и Триест начал бы освобождение Италии от заокеанских захватчиков.

На первом этапе все зависело бы только от мобильности и боеспособности войск. Красная армия, несомненно, обладала в те годы славой победительницы непобедимой немецкой армии. И никакие Пиренеи или Альпы ей были не страшны. Отмобилизованная, оснащенная современным вооружением, имеющая блестящий средний офицерский и сержантский состав, Красная армия обладала и еще одним оружием, не менее грозным: она одна воевала против всей Европы и медленно, но неуклонно переломила эту самую Европу. И теперь имела полное моральное право дойти до Атлантики.

Как говорил Веничка Ерофеев «мой дух томился в заточении и теперь я выпустил его погулять». В то же время та Красная армия была еще и добродушна. Она как бы совала кулак под бок испуганных народов и приговаривала: не дерись в следующий раз. Даже в Германии очевидцы не вспоминают каких-то актов коллективного террора, массовых убийств мирного населения или пленных, потому что насилия над немецкими женщинами преподносятся как крайняя степень варварства.