Сергей Пациашвили - Манифест непосредственности

Добросовестность – это в первую очередь честность с самим собой, поскольку она позволяет человеку признаться самому себе в том, что он честен не со всеми, как бы он ни стремился к такой честности. Как только человек приходит к такому пониманию и к ясному представлению, с какими людьми он может позволить себе быть честным, а с какими – нет, он тут же приходит к необходимости быть честным не только в своей честности, но быть честным и в своей нечестности. Нечестная нечестность так же опасна, как и нечестная честность. В обоих случаях мы имеем лицемерие, только в первом случае человек несёт маску зла, запугивания, во втором – маску добра, но не представляет из себя ни того, ни другого, а является лишь подражателем того, кого принял за образец. А что есть субординация, как не такое подражание, в котором и честность, и ложь всегда становятся нечестными? Когда человеку отдают приказ, он как бы берёт на себя долговое обязательство выполнить его, как бы даёт обещание. Субординация же говорит, что, не зависимо от приказа, человек уже должен подчиняться старшим, и в этом его моральный долг. Это совсем другое представление о долге. В первом случае старший старше потому, что он доказал, что подчинённый ему должен. Во втором случае подчинённый ему должен потому, что он старший. Здесь утрачивается непосредственная связь между должником и кредитором. Когда речь идёт о долге по договору, оба участника договора должны поддерживать друг с другом связь, иначе возникает риск обмана. Договор заключается на время. Моральный долг – это навсегда, здесь не поддерживаются человеческие отношения, нет вообще смысла общаться и приходить к компромиссу. Поэтому такая система не устойчива и не победоносна. В войне зачастую всё зависит от того, как воины одной армии понимают друг друга, как они общаются, их человеческие отношения и способности делить добычу.

Поэтому золотое правило добросовестности: если приказываешь что-то другому, прикажи это сначала себе. По сути, это есть самый верный способ проверить искренность намерений человека. Особенно если речь идёт о реальном риске, связанном, например, с войной. Если полководец сражается в рядах своего войска, как Александр, Цезарь или Иван Грозный при взятии Казани, то тем самым он доказывает искренность своих намерений с одной стороны, а с другой стороны, убеждается на собственном примере в сложности и посильности тех задач, которые он ставит. Здесь он честен и в своей честности и в своей нечестности. При субординарном же управлении всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто выполняет приказ, и это всегда разные люди. Первые являются носителями нечестной честности, вторые – нечестной нечестности. Первые никогда не честны с собой, хоть и честным с другими, вторые же не честны даже с другими, но субординация со временем превращает вторых в первых, и в результате руководство с каждым новым поколением становится всё менее честным. Но при этом усиливается стремление всей системы к честности. Налицо противоречие между возрастающей нечестностью высших чиновников и стремлением всей системы как целого к абсолютной честности. Это действует не только на войне, но и вообще в политическом управлении, в особенности в той системе, которая получила название бюрократии.

Бюрократия всегда следует противоположному правилу, нежели честь и справедливость. Здесь между высшей властью и подчинёнными есть сложная и огромная система посредников, которые обеспечивают устойчивость разрыва между тем, кто приказывает и тем, кто исполняет приказ. Эта система посредников и есть собственно бюрократия. Совокупность учреждений, который призваны быть посредниками между отдельным человеком и обществом. В то время как в полисе общество – это и есть учреждения, и потому взаимодействуя с учреждениями, человек взаимодействует и с обществом, что уже и есть непосредственность. При субординарном управлении теоретически власть может отдать любой, даже самый абсурдный и бессмысленный приказ, который должен быть выполнен беспрекословно. Более того, поскольку приказывающий никогда полностью не осведомлён о том, что происходит внизу, то его распоряжения никогда не могут в точности удовлетворять потребности действительного положения вещей. Можно назвать это противоположностью базиса и надстройки, или классовым делением общества, но следует отдавать себе отчёт в том, что все эти формы подобного социального дуализма не являются универсальными и происходят из кризиса управления.

Кризис управления стал главной проблемой и пороком всех человеческих обществ последних двух тысячелетий. Вместе с тем он является и кризисом справедливости. Определять его можно по-разному. Например, как не совпадение обучения и деятельности. Одни учат, другие действуют, таким образом, те, кто занимаются воспитанием, не учат на своём примере, а те, кто служат примером, не участвуют в воспитании. Это лицемерие настолько глубоко проникло в человеческое общество, что проявляет себя даже в семейных отношениях, в особенности в отношениях между родителями и детьми. Родители требует от детей того, что сами не делают, более того, зачастую на своём примере демонстрируют нечто прямо противоположное тому, чему учат ребёнка на словах. Возникает когнитивный диссонанс. Отсюда следует очень опасная закономерность во всех сферах общества – неспособность обещать. Везде, где отсутствует способность обещать, мы имеем кризис управления, и, как следствие его – бюрократию. Бюрократия дословно – это власть учреждений. То есть не человек стоит выше учреждения, а учреждения со своими догматическими уставами ставятся выше человека. И в чём тут, спрашивается, человечность? Бюрократические учреждения как таковые всегда выступают посредниками в общении между человеком и человеком, между человек и бытием, человеком и обществом, и когда вся полнота власти сосредотачивается в руках подобных учреждений, мы получаем ни что иное как тотальную опосредованность. Обычно посредники выражают волю того, кого они опосредуют, но здесь мы имеем совершенно иную ситуацию, при тотальной опосредованности непосредственность уже исчезает со всех ключевых позиций, и потому посредники опосредуют других посредников, возникает круговая порука, в которой напрочь отсутствует какая-то подлинность и честность.

Кризис управления возникает вполне закономерным образом, когда античная система непосредственного управления становится всё менее эффективной в контроле сложных систем производства и огромных территорий, входящих в состав Римской империи. И тогда люди постепенно начинают заменяться учреждениями, которые функционируют по подобию цеха, и не столь важно, кто в этом цеху трудится, главное, чтобы они были специалистами. Этому способствует и развитие письменности. Живое общение заменяется формальным обменом информацией. И здесь уже не важно, имеем ли мы демократию, олигархию или диктатуру; монархию или республику; командную экономику или рыночную. Власть во всех этих системах принадлежит не людям, а учреждениям. А уже учреждения являются либо демократическими, либо диктаторскими, не суть важно, ведь в обоих случаях они будут тоталитарны и будут стремиться уничтожить, вытеснить с ключевых позиций любую непосредственность, а в самых запущенных формах, вообще любой талант в любом деле. Но повторимся, такая система формируется закономерным путём, возникает постепенно из системы непосредственного управления, и на протяжении веков конфликтует с последней за право контроля над публичной сферой. Любая политическая система опосредования вырастает из некоторой, утраченной и полузабытой непосредственности, о которой в разной степени мечтают граждане, испытывая своего рода тоску по бытию. Чем очевиднее успех бюрократии в борьбе с непосредственностью, тем сильнее эта тоска по бытию.