Алексей Толкачев - Рассказы

— Слышь, как тя там! Иван Иваныч! Романы тискать умеешь? Там Санечка скучает, велел романиста найти.

«Тиснуть роман» Михайлов мог бы. Он мог бы, пожалуй, всего «Евгения Онегина» прочитать наизусть. Впрочем, «Онегин» вряд ли заинтересовал бы блатарей. Но Михайлов мог почитать им и Есенина, столь уважаемого блатными. А мог бы, например, припомнить «Графа Монте-Кристо» Дюма и рассказывать, рассказывать многими ночами, с продолжениями, подобно Шехерезаде, получая за это от блатных хлеб, а то и приварок, и махорку — ярославскую «Белку» или «Кременчуг N 2». Но Михайлов не пошел тогда с Васькой-Зубочистокой.

— Романов не знаю, — ответил.

А это было опасно и само по себе. Вряд ли блатные поверили, что такой «Иван Иваныч» (так они называли всех интеллигентов) не знает романов. А отказов блатные не прощали.

Через несколько дней произошло событие, которое явилось ярким и страшным подтверждением тому. В барак прибыл новый заключенный. Артист московского цирка, жонглер и эквилибрист. Вечером в бараке показывал новым товарищам свое искусство, жонглируя пустыми консервными банками. Глубокой ночью, когда все уже спали и волосы спящих уже успели примерзнуть к подушкам (такой в бараке был холод), артиста растолкал вдруг все тот же Зубочистка.

— Слышь, ты, циркач! Вставай, пошли.

— Что такое? Куда?

— Санечка хочет посмотреть, как ты жонглируешь.

— Не, не пойду. Давай завтра.

— Ты не понял, фраер?! — Зубочистка отвесил жонглеру затрещину. — Тебя люди ждут! Встал и пошел!

— Да сам ты пошел! — артист оттолкнул Зубочистку с такой силой, что тот отлетел и ударился спиной о противоположные нары. Артист цирка был мужик здоровый.

Не говоря больше ни слова, Зубочистка удалился.

В бараке блатарей Санечка, выслушав доклад шестерки, треснул кулаком по стене, да так, что свалилось висевшее на гвоздике зеркало, изготовленное из какого-то непонятного материала инженером Зайцевым. Упало и разбилось на осколки. И отразился в них тусклый бензиновый свет горящей «колымки» — самодельной лампы, сделанной из консервной банки.

Уже к утру жонглер лежал на своих нарах с перерезанным горлом. Во время переклички, когда выкрикнули его фамилию, соседи по нарам подняли руку мертвеца, и мертвец получил свою пайку, которую соседи разделили между собой.

Среди заключенных был один неисправимый оптимист, свято веривший в величие Революции и высшую справедливость советской власти, попавший в лагерь «по ошибке» и не сомневавшийся, что со дня на день справедливость восторжествует и освободят и его, и многих здешних его товарищей, оказавшихся тут так же ошибочно. Фамилия оптимиста была Зайцев, имел он огненно рыжие волосы и был по специальности инженер, физик, ученый. В тот день, когда зарезали артиста, физик Зайцев заявил товарищам:

— Не может быть, чтобы жизнь хорошего человека уходила даром. В индийской религии есть концепция реинкарнации. Мы, диалектические материалисты, конечно, не можем верить в подобные сказки, но ведь существует и закон сохранения энергии! А энергия существует в разных формах, в том числе и в не открытых еще человеком. Ведь энергия человеческой жизни не может исчезать бесследно! Каждое событие должно иметь отражение! Пусть не здесь, не рядом с нами, не сейчас. Может даже через сто лет! Вот сегодня умер товарищ артист, и может быть, это событие через 100 лет, в 2036 году, воплотится в какое-нибудь великое свершение советских людей! Например, советские воздухоплаватели откроют новую космическую планету!

Позже в тот же день труп жонглера был обнаружен начальством.

Две лопаты — и в яму.

Осень 1836 г. Кашперов.

«И бысть вечер, и бысть утро». Как-то с утра пришел на ум свату Менахему не кто иной, как кузнец Нисл. Мы, конечно, помним, что сват наш в последнее время был серьезно озабочен выдачей замуж Двоси-Бейлки, девушки не слишком молодой, не слишком красивой и не слишком богатой, в том смысле, что вовсе без денег, не про нас с вами будь сказано. И подумал сват Менахем, что надо бы зайти насчет этого дела к кузнецу. Вы думаете, наш реб Менахем-Гецл еще не бывал у кузнеца Нисла? Пошли мне Б-г, да и вам тоже, столько добра, сколько раз Менахем-Гецл захаживал к кузнецу насчет сватовства! Но Нисл был крепкий орешек. В качестве жениха он всем был хорош: здоров, при ремесле, чтоб не сглазить, и не стар еще (пятьдесят два — какие годы для мужчины!) — да только вот жениться все не хотел. Хотя и овдовел уж лет пять тому назад. О каких только невестах не заводил с ним разговор сват Менахем, да и другие кашперовские сваты. И девушек сватали ему, и вдов, и разводок. Что ж до Двоси-Бейлки, так это имя Нисл слышал от свата Менахема уж полдюжины раз, не меньше. Да все упирался.

«Столько бы болячек на этого кузнеца, сколько я потратил на него своего красноречия!» — подумал сват и в этом оптимистическом настроении направил свои стопы в кузницу.

Увидев свата, кузнец аж крякнул, да бросил в сердцах инструмент.

— Пошли мне Б-г такой удачный год, какой вы, реб Менахем-Гецл, замечательный сорняк — всякий раз всходите там, где вас не сеют!

— И вам доброго дня, реб Нисл! Если вы думали поразить меня своим острым языком, то поздравляю, поразили в самое сердце! Но зачем вы гневите всевышнего и искушаете судьбу? Вот вы мне на какой вопрос ответьте!

— Не знаю, при чем тут судьба и всевышний, реб Менахем, но если вы таким макаром собираетесь повернуть на тему женитьбы, то лучше поворачивайте-ка прямо сейчас через левое плечо или через правое, это уж как вам больше нравится, лишь бы ваш выход из моей кузницы не слишком затянулся.

— Да почему ж обязательно женитьба?! Вот человек, а! Сват еще рта не открыл, а вас уж и черт за душу хватает, и зубы у вас болят! Вот назло вам не буду ничего говорить насчет женитьбы, хоть бы вы и померли, не согрешить бы, холостяком, дай Б-г, через сто двадцать лет, но почему бы вам не жениться на дочке меламеда по имени Двося-Бейлка?

Кузнец одарил свата выразительным взглядом, махнул рукой и вернулся, было, к работе, но тут в глаза ему сверкнул солнечный зайчик. Что-то блестящее лежало на наковальне. Осколок зеркала. Откуда он тут взялся? Кузнец взял осколок в руку и удивленно уставился на него.

— Да, вы правы, реб Нисл, тысячу раз правы! — послышался из-за спины задушевный голос свата, — С годами люди не молодеют. Седина, конечно, вам к лицу, реб Нисл, но это таки седина! А насчет невесты в талмуде специально для вас сказано: «Не гляди на сосуд…» Что следует толковать в том смысле, что внешность у дочери меламеда — не очень, зато сердце — золотое! Да и руки из того же материала.

С трудом оторвав взгляд от осколка зеркала, Нисл обернулся к свату.

— Как, вы говорите, ее зовут? Двося-Бейлка?