Юрий Алянский - Рассказы о русском музее

Вдруг Репин заметил вдали, на берегу, какое-то темное пятно. Оно приближалось и странно наползало на яркую радугу безмятежной картины. Репин обратился с вопросом к Савицкому.

— А, это бурлаки бечевой тянут барку. Какие типы! Сейчас подойдут поближе — увидишь.

Обросшие волосами бородатые мужики тяжело ступали босыми ногами и налегали на лямки. У некоторых из них грудь была в кровоподтеках. Руки устало раскачивались в медленном ритме шагов. Потные, загорелые лица блестели на солнце. Одежда бурлаков давно истлела и превратилась в жалкие, грязные лохмотья, свисавшие на плечах и бедрах. Трудно было узнать в этом тряпье одежду, ее цвет, ее первоначальный вид. Бурлаки двигались молча. Глаза смотрели тяжело, хмуро, будто вовсе не примечая легкой прелести летнего дня.

Вьючная ватага приблизилась к лестнице, по которой спускалась к реке беззаботная стайка нарядно одетых девушек. Бурлак, шедший первым, неторопливо оглядел их с ног до головы, потом своей сильной черной ручищей приподнял бечеву, чтобы барышни могли пробежать вниз, и, провожая их взглядом, улыбнулся.

— Вот невероятная картина, никто не поверит! — возбужденно заговорил Репин, обращаясь к Савицкому. — Какой, однако, это ужас, люди вместо скота впряжены! Неужели нельзя как-нибудь более прилично перевозить барки, например, буксирными пароходами?!

— Буксиры дороги, — объяснил Савицкий, — а главное, бурлаки и нагрузят баржу и разгрузят се на месте. Поди-ка там, поищи рабочих-крючников, чего бы это стоило!.. А ты посмотрел бы, как на верховьях Волги в лямке бечевой тянут!..

Увиденное на Неве глубоко взволновало Репина. Бурлаки не шли из головы. И вскоре, в сопровождении нескольких друзей, Репин уже стоял на палубе волжского парохода компании «Самолет», который медленно полз от Твери к Сызрани.

Если 6 можно было сжать неподатливое время, сдвинуть годы и взглянуть вместе с художником на картину, развернувшуюся перед ним тогда, в 1870 году! Смешной тихоходный колесный пароходик, сбегающие к воде убогие деревушки, глубокие следы бурлаков, вдавленные в сыром, прибрежном песке…

Репин подолгу простаивал на палубе. «Отдай чалку!»-кричал капитан на глухих ночных стоянках, и пароходик понятливо принимался шлепать колесами по воде. Над высокими обрывами то и дело силуэтами обрисовывались группы бурлаков. «Это похоже на запев „Камаринской“ Глинки», — думал Репин. В то время он любил музыку даже больше, чем живопись.

Среди друзей Репина особенное место занимал Федор Александрович Васильев. Он рано умер — чахотка сожгла его на двадцать третьем году жизни, — но оставил глубокий след в истории русского пейзажа, явившись в нем поэтом и романтиком.

Репин называл друга «феноменальным юношей» и сравнивал его живую, кипучую натуру с пушкинской. Крамской и Шишкин, чьими советами пользовался Васильев, не могли нахвалиться, нарадоваться им. Бросив должность почтальона в шестнадцать лет и окончив Рисовальную школу Общества поощрения художеств в Петербурге, Федор Васильев за каких-нибудь три с небольшим года создал замечательные пейзажи, — вы увидите их в Русском музее.

«Вид на Волге. Баржи» был написан в ту самую поездку, когда вместе с Репиным молодые художники кочевали по берегам великой русской реки. Пейзажи Васильева стали своего рода живописными поэмами, посвященными скромной и прекрасной природе.

Васильев выразил слияние человека с природой. Репин разглядел разобщенность среди людей, страдания народа, перед которыми меркнет вся красота мира…

Днем молодые художники подолгу рисовали. Но, удивительная вещь! волжские пространства и дали никак не укладывались в рамку альбомного листа. Академические навыки тут не помогали, и молодые люди учились у самой природы, смотрели жадными глазами на неведомую им жизнь.

Они поселились в Ширяеве, принадлежавшем Сызранскому уезду Симбирской губернии. А располагалось Ширяево неподалеку от Самары — верстах в пятнадцати. С утра, после чая, четверо товарищей расходились — кто куда. Репин мчался на берег, к своим бурлакам. Вот и они — бредут, увязая в прибрежном песке. Художник старается пристроиться к ним в ногу и с восторгом смотрит на них, особенно — на одного, высокого, сильного, с умным лбом, с красивой курчавой головой, повязанной тряпицей; бурлак этот шел в рубахе без пояса и в портах, которые внизу превратились в лохмотья.

Это — Канин, богатырь, человек, сразу и навсегда покоривший Репина. Очарование личности этого человека так сильно действовало на художника, что он стал просить разрешения списать с Канина портрет.

— Чего с меня писать? — спокойно, но несколько обиженно возразил Канин, — я, брат, в волостном правлении прописан, я не беспаспортный какой!

Наконец, сговорились: использовать для работы обеденное время, короткое время бурлацкого отдыха.

Репин влюбился в нового натурщика, каких в Академии никогда и не видывали. Он бредил им на этюдах и в избе, где художники жили все это лето. Новые впечатления жизни, новые люди, их тяжкий, нечеловеческий труд потрясли Репина, и теперь он ни о чем не мог думать, как только о бурлаках. А работа над этюдом с Канина стала вершиной всей этой летней «волжской эпопеи».

Вот он стоит перед художником, его «возлюбленный предмет». Прицепив лямку к барке, Канин натянул ее грудью и свободно опустил руки. Репин ликовал, что его герой не догадался для такого торжественного случая сходить в баню или подстричься «под горшок», как это случалось иногда с «моделями». Канин позировал серьезно, с большим чувством собственного достоинства и терпеливо выжидал перерыва для отдыха и курения.

Лето пролетело быстро. Репин вернулся в Петербург с большим багажом рисунков, эскизов, набросков. Он с увлечением принялся за большую картину, где предстояло отразиться всем его новым живым впечатлениям и помыслам. В пасмурном Петербурге, в мастерской на Васильевском острове, возникали просторы Волги, барки, пароходы и, конечно, бурлаки, тянущие свою бечеву, — с ними художник уже не расставался. Среди бурлаков — Канин, широкоплечий могучий человек с уверенным взглядом спокойных глаз.

Долгим путям вдоль волжских берегов предстояло навсегда продлиться в зале Русского музея. Канин и его товарищи будут «прописаны» не в волостном правлении, а во дворце национального искусства.

Они пришли сюда после Октябрьской революции.

Итак, труд художника завершился, и картина вступила в самостоятельную жизнь.